и теперь, под светлым небом, с которого сыпался дождь, она рассказала ему — а слушали все, кто только мог подойти и услышать, — как скиталась по этим землям, безумная от ярости и горя, и на память о тех временах людям остались сказки о Чёрной Кифо. И она рассказала, как стала Доброй Матерью, когда час её скорби прошёл, и собрала народ, и повела за собой.
Стоя очень прямо, высоко держа голову, она рассказала, как нашёптывала людям, что работа старших детей гневит Великого Гончара, и как люди начали верить.
Рассказала, как поднимала бури, и кочевники жгли города и убивали всех — стариков и детей, и юношей, и женщин, — всех, чтобы никто не сказал правды. А после один из её людей добирался до соседнего поселения, весь в крови, или выходил на дорогу, где ехали путники и шли караваны, и молил о помощи, и говорил, что он один уцелел, а город разрушил Великий Гончар в назидание своим старшим детям, возгордившимся и заносчивым. И люди верили. И люди боялись.
Она рассказала — а Сафир молчал, и в лице его читалась боль, — как дошло до того, что люди сами начали разрушать каменные города и прогонять старших детей, если только видели их у ворот. Преграждая им путь, они на коленях, со слезами молили их не входить, чтобы не навлечь на город беду. И уже никто не верил, что касание рук старших детей дарит счастье, и никто о том не просил.
— Где же теперь мой народ? — спросил он, и вопрос — как любой вопрос, ответ на который окажется горек — дался ему непросто. — Где они, что с ними стало?
— Ты уж дослушай! — сказала Добрая Мать. — Куда ты теперь спешишь? Ты спал столько времён, а теперь тебе не хватает терпения… Дослушай.
И она рассказала ещё, как люди разделились на Творцов и Подмастерьев, и первые вступались за каменных людей — но время споров прошло, и их побивали камнями. И старшие дети, увидев, что приносят этим землям только раздор и боль, поверили, что Великий Гончар и вправду на них сердит. И тогда они предложили, чтобы их зарыли в землю и над ними, или рядом с ними, возвели города. Принесли себя в жертву, добровольно, и сказали, что так ещё послужат этой земле, принесут удачу.
Все молчали. Тихо сыпался дождь. Даже стоны раненых, казалось, утихли.
— А ты всё спал, — усмехнулась Добрая Мать. — Подмастерья взяли верх. Они разрушали всё, что было слишком красиво, всё, что вы любили — а ты всё спал. И когда людей твоего народа погребли заживо, Подмастерья сделали так, что памяти не осталось. Ни записей, ни карт, ни свидетелей — и я была там, я была там каждый раз, а ты всё спал. О, как я торжествовала! Мне осталось только дождаться, когда ты проснёшься.
— Мой народ… — повторил Сафир, но Добрая Мать вскинула руку, и он умолк.
— Этих бедных детей я связала с тобой, — сказала она. — Им суждено было проснуться тогда же, когда проснёшься и ты, и вырасти ко времени, когда ты познаешь боль, одинокий, растерянный, оставленный всеми и никем не любимый. Тогда я хотела явиться к тебе и рассказать, что было, пока ты спал, в обмен на путь к источнику. Но годы шли и времена сменялись, а ты всё спал. Я старела, и мне всё чаще нужна была чужая кровь и жизнь, чтобы вернуть юность. А ты всё спал! Ты спал, а я жила среди людей — всё из-за тебя, ради того, чтобы месть однажды свершилась.
Она помолчала. Пальцы её сжимали тёмную ткань одежд.
— Я жила среди людей, — повторила она. — Среди младших детей, которых ты так любил. Я слишком долго жила среди них. Я пережила свой гнев.
Она покачала головой.
— Я знала одну кочевницу… Мудрая женщина, ей было открыто многое. Пожалуй, у нас вышла дружба, если только я способна на дружбу. Её звали Вайя, и мне хотелось вечной жизни и для неё — я сама себе удивлялась! — но только она этого не хотела. Этому я удивлялась тоже. А когда Великий Гончар её забрал, я поняла: для тех, кто умеет любить, вечная жизнь — не радость, а мука. Может быть, только каменные люди и могут выдерживать эту боль.
— И для нас это мука, — сказал Сафир. — Когда теряешь то, что любишь, начинаешь бояться потери. Больше не приглядываешься к миру. Так можно разучиться любить всё, что есть на свете.
Они ещё помолчали под тихим дождём. Говорили только их взгляды.
— Знаешь, мне было больно от твоего дара, — сказала Добрая Мать, воздевая руки. — Это золото жгло, оно жжёт и сейчас. Проклятие тоже причинило мне боль, и она длилась много жизней. Но эта утрата… Это совсем другое. К этой боли никто не готов, от неё не защитишься, за неё не отплатишь. Я не знала, как с этим жить. Как жить с этим вечно. Я…
— Я понимаю, — негромко сказал он.
— Я не смогла и дальше отнимать жизни. Я знала, каким станет мир под властью моих детей — я больше не хотела такого мира… Что ж, кончилось тем, что кочевники прогнали одну безумную старуху, выжившую из ума, и начали прятать детей. Время шло. Ты спал. Они решили забыть обо мне, начали поклоняться детям, накалывали их изображения — Уту на груди, Хасиру на спине. Так я их когда-то носила, бродя по этим землям…
И Добрая Мать с тоской поглядела на холм, где уснули теперь её дети, а потом протянула ладонь, будто хотела коснуться каменного человека, но так и не посмела.
— Тогда я пошла к тебе, — сказала она. — Ты клялся меня убить, и я уже хотела того — но я тебя не нашла. Земля изменилась. Может быть, камни обрушились. Я не нашла и не знала точно, где искать, и ещё я думала, после того, как отказалась от человеческой крови, долго не проживу. Я сложила песню для тебя, в ней говорилось, где спрятаны твои братья и сёстры. Надеялась, хоть песня дойдёт до тебя однажды. Я пела детям — и вздумала же назваться Вайей! — хотела, чтобы память о ней жила.
И, обернувшись к Поно, погрозила ему пальцем.
— А они теперь рассказывают сказки о старой Вайе с одним кривым зубом!
— Ох, да я… — смутился Поно. — Я же не знал! Я так слышал.
Добрая Мать покачала головой.
— Я встала на сторону Творцов, — сказала она. — А, да
