Поэтому и ее одежда имела для них особый смысл.
– Но ты же не знаешь, кто у тебя будет.
– Думаю, что девочка, – решительно отрезала старшая. – Мама сказала, что у меня такой вид, что должна девочка родиться. И потом, у нас в семье всегда девочек больше было.
– А ты не побоишься одевать ее в эту одежду?
– Да ну! Кто сейчас об этом думать станет? А люди пусть говорят что хотят.
– Да, теперь таких чудесных вещей уже не делают, – сказала младшая и почувствовала зависть. Ей было жалко, что эти вещи достались не ей. – Ты и рожать домой не придешь?
– Вряд ли. Муж на войне, я должна у нас дома быть.
Старшая сестра счастливо засмеялась, но тут же посерьезнела.
– Послушай, мы же не знаем даже имени нашей сестренки. Помнишь, я даже когда-то думала назвать дочь ее именем. Сделав вид, что мне ничего такого не известно. Вот бы родители удивились! Но это даже хорошо, что мы не знаем, как ее звали. Имя не выбирают из жалости. Это как-то по-детски. Пусть уж лучше он там на фронте сам решает. А я что – я женщина, мне лучше этого не касаться.
Младшая сестра утвердительно кивнула.
– Когда в следующий раз придем к тебе, надену дочке что-нибудь из этого. Давай поправляйся. Мать сказала, что если внучка станет носить эти вещички, то и ты тоже поправишься. Может, она что и не так говорит, но она у нас добрая.
У младшей сестры потоком полились слезы. Она закрыла руками лицо. Старшая сестра бросилась ее утешать, потом стала сетовать на ее болезнь. Странным образом это успокоило младшую сестру. Кроме любви, она больше ничего не чувствовала. И было ей светло.
Однако по мере просветления она ощущала, как печаль заполняет ее. Это были страдания любви – оттого, что ни она сама, ни мать, ни сестра не понимают ничего. И пусть даже она сама обнимет их, сил у нее мало – и она разожмет объятия. А мечтает она только о том, чтобы обнимали ее. И даже ее крошечная старшая сестра не понимает этого.
Но – все равно – ее любовь достигала Неба, а сама она высоко простирала ладони, моля о том, чтобы оно защитило и мужа сестры, и их будущего ребенка, и всех, всех, всех…
[1944]
Лоскутки
Мияко никак не думала, что станет перешивать кимоно, которое она носила, когда ей было четырнадцать лет. На днях она стала перебирать зимние вещи и достала его со дна старого сундука. Ей помнилось, что ворот был узковат, но Мияко все же постирала кимоно. Вчера она погладила его, примерила – оказалось, что кимоно ей почти впору. Только рукава коротковаты. Но с этим можно справиться.
Рукава были чуть длиннее подкладки. Разложив кимоно, Мияко пробормотала: «Все правильно, так оно и должно быть». Кимоно сшили, когда они уже переехали в Токио. Много позже мать объяснила, что есть два способа сажать рукава на подкладку. В Киото подкладку делают чуть длиннее рукава – они не так ветшают. А в Токио их делают вровень или же рукав делают длиннее. Конечно, вещи нужно беречь, но молоденькой девушке следует думать о другом. Так сказала мать.
С тех пор Мияко стала замечать, что сама мать во всем придерживается обычаев Киото. В ней жила женщина прежних времен, от нее веяло теплом и домом.
Красная подкладка из шерстяной фланели потеряла первоначальный цвет, но этот цвет был ей все равно так дорог. «Лицо» рукавов было точно из такого же материала, но с ярким цветочным рисунком. Рисунок самого кимоно представлял собой сочетание лиловых и желтых полос. Кимоно было порядком поношенным, от стирок шерсть местами скаталась, но ткань оставалась все еще крепкой. В этом кимоно зима не страшна, а рукава можно и подправить. Мияко достала ящик, в котором хранились лоскутки тканей. Вообще-то, ящик предназначался для хранения мужской одежды, но еще в школе Мияко обклеила его цветными бумажками и стала считать своей собственностью.
И вот из этого ящика Мияко выложила на колени обрезки материи. Лоскутов европейских тканей там было больше, чем японских. Мияко не нашла ничего подходящего, чем можно было бы надставить рукава. Потом решила, что следует посмотреть повнимательнее. Уселась поудобнее, чтобы можно было рассматривать эти лоскутки без спешки.
С каждым из них было связано какое-то воспоминание. Ей было покойно думать о прошлом, хотя она прожила не так долго, чтобы этих воспоминаний было много. Мияко воскрешала прошлое, и оттого на душе становилось светлее.
Мияко вспомнила свою подружку из Киото. У нее был альбом, в который были вклеены лоскутки от каждого кимоно, которые она когда-либо носила. Начиная с самого детства. И под каждым лоскутом было написано, сколько ей было в то время лет. Когда подруга показала альбом Мияко, та ей позавидовала. Эта красивая девочка показалась Мияко еще симпатичнее. Ее мать придумала такой альбом потому, что сама она увлекалась историей одежды и коллекционировала старые кимоно. Когда Мияко рассказала об альбоме матери, та удивилась и сказала, что, пожалуй, такой альбом хранит воспоминания лучше, чем любые фотографии, и, когда девочка вырастет, ей будет так умилительно рассматривать его.
– Мне такая мысль никогда не приходила в голову. А теперь уже поздно. Нужно было мне и для тебя такой альбом завести.
– Так давай все-таки сделаем его. Пусть там хоть новые платья будут. Да и старые лоскуты у нас, наверное, тоже сохранились.
Отец слышал их разговор.
– Да ну вас! Никто так не делает! – выпалил он. Мать молча взглянула на отца. – Что вы там придумали! Эта девчонка и так никак не повзрослеет.
Мияко тогда не понимала, за что отец рассердился на них. Но теперь ей казалось, что она догадывается. Нельзя, чтобы воспоминания поглощали тебя целиком. Нельзя, чтобы прошлое хватало тебя за руку. А еще важнее то, что в беспорядочных лоскутах Мияко не было и намека на что-нибудь темное, каждый из них напоминал только о счастье и свете. И не важно, что это были радости самого обычного человека. А красивый альбом подруги Мияко свидетельствовал о каком-то глубоко затаившемся несчастье и обделенности. То есть в каком-то смысле он являлся сокровищницей печали.
В комнату заглянула мать. Мияко чуть покраснела.
– Перешиваешь? Ты у меня мастерицей стала! Рукава надставить нечем? Что-нибудь придумаем. Поройся-ка в моих тряпках.
Мияко принесла корзинку и поставила ее перед матерью. Та подняла крышку и стала ловко перебирать лоскуты – будто ассигнации считала.
– Вот тебе на рукава, вот
