он. — «Гудёт», «гудуть», «гудеть», — перебирал в памяти, как по-разному произносят это слово русские мужики.
И казалось, что не розами пахнет в окно, а русской полынью.
Однажды так лежал Илья Ферапонтович в мягкой кровати, как кит в море. Не спалось ему, и, чтобы не слышать, как гудит земля, решил он с кем-нибудь поговорить. Но в его вилле были только лакеи. Звонком он вызвал все того же тонкого турка и стал его спрашивать:
— Ты Мухамету своему веришь?
— Верю, — ронял сквозь тонкие губы турок.
Илья Ферапонтович велел приготовить сигару. Закурил. Повернулся своим лицом, как медным тазом, к стене и проскрипел турку:
— Ну, расскажи какую-нибудь сказку про Махметку твоего.
Турок исподлобья метнул на него своими черными глазами, — отчего лицо турка стало еще бледнее, — и заметил по ушам своего господина, что в нем, во всей его глыбе, дергается какая-то боязливость. Словно ждал Илья Ферапонтович, что однажды турок скажет что-нибудь страшное. И словно дразня себя, Илья Ферапонтович старался все время ходить вокруг этого страшного.
Он сказал турку:
— Посмотри в окно.
Турок посмотрел на вазу с красными розами, стоявшую на окне.
— Ты знаешь, что там?
— Море.
— А за?
— Земля.
— Какая?
— С цветами.
— Россия, а не с цветами.
Турок склонил голову и опять стал похож на белую лилию.
— Ты, турка, ничего не понимаешь, а ведь я там себя оставил.
— Не надо себя оставлять, — ответил турок.
— Я, турка, в России незыблем, потому что я там не работал, а творил. Я создал глыбу, подножие для царя, которое никто не сокрушит во веки веков.
— In ham mi gusaret, — ответил турок.
— Кто? Что? — спросил господин.
— Так говорит фарситская поговорка: «Кончится и это».
— Ага, — Илья Ферапонтович привскочил было, но опять утонул в своих подушках. Уж не начинается ли то самое страшное, что всегда готов был сказать турок?
Турок сидел на кончике стула. Из-под черных ресниц не видно было блестящих глаз его. Он мял свои пальцы и смотрел поверх господина в большое открытое окно, где с севера, со стороны России, тянуло холодком.
Илья Ферапонтович хотел бы прогнать турка. Но боялся тронуть его хоть каким-нибудь словом. И, с другой стороны, хотел Илья Ферапонтович, чтобы сидел турок, потому что там, за деревьями, бог его знает что он способен сделать.
— Не смотри в окно туда… Скажи лучше сказку.
— Народ, от которого я происхожу, — фарситы. Вот что они говорят:
В своих шелковых и укрытых от глаз и от ветра покоях жил Эмир приятно и весело; до других людей ему не было никакого дела. Его равнодушие к окружающим доходило до презрения. Тогда было еще такое время, когда Магомет был ему большим врагом. Теперь Эмир молится ему, а раньше, раньше Эмир имел своего бога.
Полчища Магомета, босые и черные, почти нагие, подступили к самому городу Эмира. Войска Эмира с копьями, стрелами и щитами отступали потому, что верили другому богу, который был не так храбр, как бог Магомета: бог эмира был стар, бог Магомета был молод.
Эмир спокойно спал в своих покоях, когда к нему прибежал гонец и сообщил, что ненавистные черные голые враги близко. Он сказал про это не Эмиру, а придворным: Эмир спал. Придворные приняли хитрые меры, и полчища Магомета отступили. Но как солнце можно только затмить, а потушить его нельзя, так точно Магомет был непобедим. Он опять собрал полчища и сказал им, что в битве лучше умереть, чем отступить. Полчища его сражались так храбро, что войска Эмира отступили почти к самому дворцу его.
Молодой гонец достиг его покоев и, встретив знатных вельмож, сказал им:
— Босые полчища Магомета у дверей нашего повелителя.
Но как солнце можно только на время затмить, а потушить его нельзя, так точно нельзя нарушить сон Эмира. Придворные приняли еще более хитрые меры, и полчища Магомета были перебиты, потому что не хотели отступать.
Но черная ночь сменяется ясным днем, а тяжелое горе — счастьем. И вот ясным синим утром, когда высоко над землей плыл белый-белый молодой полумесяц, Магомет опять направил свои полчища босых людей против копий и щитов Эмира.
Эмир крепко спал, когда на взмыленном коне прискакал верный гонец.
Гонец стал стучаться в двери дворца. Тогда придворные, вышедшие на его стук, заявили, что Эмир спит и тревожить его нельзя.
Гонец объяснил придворным, что войска Эмира потерпели поражение и что враги уже под стенами дворца Эмира. Тогда придворные опять повторили, что Эмир крепко спит и будить его нельзя.
Гонец стал убеждать придворных и сказал, что медлить нельзя, что враги через несколько минут могут ворваться в город.
Придворные еще раз объяснили гонцу, что Эмир очень крепко спит.
Гонец отвернулся лицом от придворных в ту сторону, откуда шли враги Эмира, и сказал:
— Я не разбудил Эмира, но Kassi mi oyet qui Emire rabidarqunet, что значит: «Придет такой человек, который разбудит Эмира».
И ушел от дворца в ту сторону, откуда уже подходили вступавшие во дворец враги.
Умолкнув, турок встал и сказал:
— Спите спокойно, господин. Я вас не разбужу.
И когда уходил турок, Илье Ферапонтовичу показалось, что он взглянул горящими глазами в открытое окно, на север, где была Россия и троны, где остался несвергнутым гранитный постамент, как пень огромного родословного дерева царей, спиленного и поваленного в Москву-реку.
Турок захлопнул дверь, как крышку гроба.
Больше Илья Ферапонтович не просил турка рассказывать сказки в бессонные часы, потому что в эту же ночь Илье Ферапонтовичу показалось, что с севера Черное море набухло и вздулось гигантскими волнами.
В море воплотилась смерть и мчалась к Принцевым островам под синими парусами с белой каймой сверху. Должно быть, так же мчалась вода, когда наступал всемирный потоп. Вода, в которую вселилась смерть. Вода, набухшая в волны, как в черные жилы. Все море было — как синяя, дурная кровь, которая бросилась в голову.
К утру Илья Ферапонтович умер от водянки.
А море сияло под солнцем, нежась своими боками между Азией и Европой.
Трамвайчик
Посвящаю своей дочери Елене
В воздухе потянуло весной. По утрам веселее чирикали какие-то мелкие птички, а на закате солнца вороны стаями кружились вокруг своих гнезд над большими, густыми и темными, без зелени, деревьями. На дорогах снег стал рыхлый и серый: не снег, а раздавленная халва.
В такие дни, хотя еще и нет яркого солнышка, но лица, руки, одежда, предметы — все начинает иметь очень ясные очертания.
Трамвай был переполнен.
