помощи», врачи в белых халатах, какие-то разговоры, расспросы, а потом все вдруг успокоилось, машина уехала, лестницу унесли, люди разошлись, словно вообще ничего не произошло.
Вскоре по улице прошел пионерский отряд с барабанщиком и горнистом впереди; горн играл плохо, барабан стучал слишком грубо, громко; Зина проводила отряд взглядом и подумала: «Конечно, завтра же праздник. Пусть себе ходят, готовятся». Отряд прошел, стало тихо, и Зина теперь расслышала, что у соседей наверху играет, оказывается, радиола; это был марш, от которого у нее всегда щемило в груди; его часто проигрывают в кино, когда показывают проводы солдат на войну или их возвращение; все мешается — смех и плач — под звуки этого марша. С мыслью о том, что завтра ведь действительно праздник, на улице будет веселье, смех, потянутся на первомайскую демонстрацию в центр города тысячи счастливых, свободных людей, Зина поднялась со стула и подошла к шкафу. «Что же, — думала она почти равнодушно, — праздник так праздник…» Она открыла дверцу шкафа, бережно сняла с вешалки подвенечное легкое белоснежное платье, оглядела его, потрогала, поцеловала. Потом отложила в сторону, разделась, надела специально приготовленную на этот случай шелковую комбинацию, а потом подвенечное платье. Подойдя к зеркалу, взглянула на себя, но не испытала ничего — ни радости, ни волнения. Надев на голову фату, попробовала улыбнуться самой себе в зеркале, но улыбка вышла какой-то испуганной, мучительной, и Зина вдруг вновь с обостренной силой почувствовала, что нет никакой логики ни в ее мыслях, ни в ее действиях. Но все-таки ей стало легче хотя бы потому, что она что-то делала, двигалась, отвлекаясь на некоторое время от своих мыслей. Праздничная, она вновь присела к окну, долго глядела неизвестно куда, а потом словно опомнилась, достала из буфета бутылку шампанского, распечатала ее, пробка стрельнула, шампанское полилось. Зина едва не заплакала, а хорошо было бы, если б заплакала. Она налила себе полный стакан искрящегося шампанского и выпила медленно полстакана; опьянела она тотчас, но от опьянения не сделалось легче. Она достала из буфета все шесть бутылок шампанского, сдвинула стол с середины комнаты в угол, расставила бутылки в центре комнаты, наклонилась над ними, задумалась. Не оборачиваясь протянула руку к ящику буфета, выдвинула его, нащупала в правом углу небольшой газетный сверточек, перевязанный белой ниткой. Достав сверток, она развернула его, вытянула из одной пачечки таблетку барбамила, проглотила ее и запила шампанским. После этого она распечатала все шесть бутылок шампанского, не обращая внимания, что вино льется через край. Каждый раз, когда раздавался хлопок стрельнувшей пробки, Зина как-то странно улыбалась. Потом она снова села к окну, посидела немного, бросила в стакан с шампанским вторую таблетку. Из каждой новой бутылки она пробовала понемногу шампанского, перед этим бросая в стакан таблетки барбамила. Посреди комнаты образовалась большая лужа вина, но Зине было все равно. Вскоре начало действовать то ли шампанское, то ли снотворное, голова сделалась свинцовой, веки отяжелели. Зина испугалась, что может не умереть, а просто уснуть, проглотила разом еще четыре таблетки, запила шампанским, потом проглотила еще две таблетки…
Присев на тахту, засыпая, она на какой-то миг почувствовала облегчение от тоски, но снова испугалась, что не умрет, из последних сил вложила в рот еще одну таблетку, но так и не смогла ее проглотить. Стакан с шампанским, который она держала в правой руке, выскользнул из пальцев, упал на тахту, с тахты на пол и разбился на мелкие кусочки…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
С первой минуты, как только Алеша просыпался, он начинал чувствовать какой-то гнет, который всегда давил на него в квартире Наташиных родителей. Нет, они ничего не говорили, они были вежливы, предупредительны, разговаривали мягко, вкрадчиво, даже как будто с оттенком искренней ласковости к нему, но трудно ему было поверить, что все это идет от души, от чистого сердца. Вчера, когда Алеша приехал сюда, на Семеновскую, приехал к Наташе — ей исполнилось двадцать два года, уже вчера он почувствовал: нет, ничего нельзя изменить, не может он жить в этой квартире… И все-таки вчера он остался здесь, потому что иначе поступить было нельзя. Он остался с Наташей. У них была ночь и была любовь, были ласки, поцелуи, слова, нежный шепот: «Алеша… Алеша…», все было, но как будто и не было ничего. Во всяком случае, так думал Алеша уже утром, за столом, когда они сидели все вместе — Наташа, Алеша, Лидия Константиновна и Павел Петрович — и разговаривали тоже как будто ни о чем, но в то же время — для каждого из них — об очень важном, серьезном и существенном.
— Ведь вот, Алешенька, — ласково улыбаясь, говорила Лидия Константиновна, разливая по чашкам горячий ароматный кофе, — посудите сами… Наташенька не хочет идти на практику… куда бы вы думали? В «толстый» журнал. Папочка уже обо всем договорился, звонил куда надо, и Лазарь Иванович поддержал нас, и Никодим Григорьевич, а наш Натусик…
— Ну что ты все — журнал, журнал… — перебила ее Наташа. — Мне придется в газете работать, обычной газетчицей. Уж лучше в «Московском комсомольце» практику пройти — полезней…
— Ах, Натусик… да разве кто спорит об этом? Папочка, ну, скажи ты ей… дело совсем не в этом. Дело в престиже.
— Да, да, Наташа, именно, — поддержал ее Павел Петрович, озабоченно взглянув на часы, но взглянул он скорее по привычке: сегодня воскресенье, в трест спешить не надо.
— Престиж, престиж! — передразнила Наташа. — Плевать мне на все эти предрассудки!
— Нату-усик, ну что за грубость… — Лидия Константиновна укоризненно покачала головой. — Вот видите, Алешенька, — обратилась она к зятю, — что значит выйти из-под всяческого контроля. Вас рядом нет, одернуть Натусика некому, о нас, родителях, я уж и не говорю… Что для нынешней молодежи слезы и бессонные ночи матерей? Так, пустое место…
— Ну, завела… слезы, бессонные ночи… — Наташа недовольно поморщилась.
— Вот, полюбуйтесь, Алешенька… Если уж она сейчас разговаривает так с родителями, то что же будет, если вы совсем отделитесь от нас? Алешенька, милый друг, ну к чему вам эта комната на Остужева? Возвращайтесь сюда, ведь у нас так хорошо, покойно… Будете хоть у меня на виду, сердце материнское успокоите… а то ведь так, так… — Лидия Константиновна сделала движение рукой, как будто собирается заплакать.
— Ну, мама, ну что ты… — басовито протянул Павел Петрович.
— Ах, папочка, ты один, только ты один понимаешь меня… — Лидия Константиновна горестно вздохнула. — Кстати, Алешенька, вам ведь скоро сдавать вступительные экзамены, вот и подготовились бы хорошенько у нас, в своем родном доме… А то ведь там, наверное,
