Марк почувствовал, что его трясут; потом в лицо плеснула холодная вода. Живых людей в зале не было. Свет заливал мешанину грязи и еды. Обломки драгоценной посуды лежали рядом с трупами; и те и другие казались от этого еще гнуснее. Над ним склонился баскский священник.
– Встань, несчастный, – сказал он, помогая Марку подняться.
Голова болела, из руки текла кровь, но вообще он был цел. Баск налил ему вина в серебряный кубок, он в ужасе отшатнулся. Тогда незнакомец дал ему записку: «Твоя жена ждет тебя в усадьбе, у Сэнт-Энн. Приезжай скорей. К Эджстоу не приближайся. Деннистон».
Он взглянул на незнакомца, и тот показался ему ужасным. Но Мерлин серьезно и властно встретил его взгляд, положил ему руку на плечо и повел его к двери. Они спустились по лестнице, Марк взял шляпу и пальто (чужие), и они вышли под звездное, холодное небо. Было два часа ночи. Сириус отливал горьковато-зеленым светом, падали редкие, сухие хлопья снега. Марк остановился. Незнакомец ударил его по спине; она ныла потом всю жизнь при одном воспоминании. В следующую минуту Марк понял, что бежит, как не бегал с детства, – не от страха, просто ноги его несли. Когда он сумел их остановить, он был в полумиле от Бэлбери. Оглянувшись, он увидел в небе яркий свет.
4
Уизер в зале не погиб. Он знал, где другая дверь, и выскользнул еще до тигра. Понимал он не все, но больше, чем прочие. Он видел, как действует баск-переводчик, и догадался, что силы, высшие, чем человек, пришли разрушить Бэлбери. Он знал, что смешивать языки может лишь тот, чьей душой правит Меркурий. Тем самым случилось наихудшее: их собственные повелители ошиблись. Они утверждали, что небесные силы не могут перейти лунную орбиту. Вся политика на том и стояла, что Земля огорожена и оставлена на их произвол. Теперь он знал, что это не так.
Открытие почти не тронуло его. Для него давно потеряло смысл слово «знать». От юношеской неприязни к грубому и низменному он постепенно дошел до полного безразличия ко всему, кроме себя. От Гегеля он перешел к Юму, потом – к прагматизму, потом – через логический позитивизм – к полной пустоте. Он хотел, чтобы не было ни реальности, ни истины; и даже неизбежность конца не пробудила его. Последняя сцена «Фауста» – дань театральности. Минуты, предшествующие вечной гибели, не так драматичны. Нередко человек знает, что какое-то движение воли еще спасло бы его, но не может сделать так, чтобы знание это стало для него реальным. Мелкая привычка похоти, ничтожнейшая досада, потворство роковому бесчувствию важней в этот миг, чем выбор между полным блаженством и полным разложением. Он видит, что нескончаемый ужас вот-вот начнется, но не может испугаться и, не двигая пальцем в свою защиту, глядит, как рвутся последние связи с разумом и радостью. Душа, избравшая неверный путь, к концу его окована сном.
Живы были и Стрэйк, и Филострато. Они столкнулись в одном из холодных, освещенных проходов, где уже не был слышен шум побоища. Филострато сильно поранил правую руку. Разговаривать они не стали – оба знали, что ничего не получится, но дальше пошли рядом. Филострато думал выйти к гаражу и довести машину хотя бы до ближайшей деревни.
Свернув за угол, они увидели то, чего не думали больше увидеть: исполняющий обязанности директора медленно шел к ним, что-то мыча. Филострато не хотел с ним идти; но тот, как бы сочувствуя раненому, предложил ему руку. Филострато открыл рот, чтобы отказаться, но ему удалось выговорить лишь бессмысленные слоги. Уизер крепко взял его за левый локоть, Стрэйк – за правый, пораненный. Дрожа от боли, Филострато пошел с ними. Но худшее было впереди. Он ничего не знал о темных эльдилах; он верил, что Алькасан живет благодаря ему. Поэтому, несмотря на боль, он закричал от ужаса, когда его втащили к голове без всяких приготовлений. Тщетно пытался он объяснить, что так можно погубить всю его работу. Однако в самой комнате они стали раздеваться и разделись донага.
Раздели и его. Правый рукав присох, но Уизер взял ланцет и разрезал его. Вскоре все трое стояли перед Алькасаном – костлявый Стрэйк; Филострато, дрожащая гора сала; непотребно дряхлый Уизер. Филострато охватил непередаваемый ужас: случилось то, чего случиться не могло. Никто ничего не делал ни с трубками, ни с кнопками, но голова произнесла: «Поклонитесь мне!»
Он чувствовал, как его тащат по полу, кидают лицом вниз, поднимают, кидают. Все трое кланялись как заведенные. Почти последним, что он видел на земле, были пустые складки кожи, трясущиеся на шее Уизера, словно у индюка. Почти последним, что он слышал, был старческий голос, затянувший песню. Стрэйк стал вторить. К своему ужасу, он понял, что поет и сам:
Уроборинда!Уроборинда!Уроборинда ба-ба-би!
Вдруг голова сказала: «Дайте мне еще одну голову». Филострато сразу понял, зачем его волокут к стене. Там было окошко, заслон мог падать быстро и тяжело. Собственно, это и был нож, но маленькая гильотина предназначалась для других целей. Они убьют его без пользы, против научных правил. Вот он бы их убил совсем иначе – все бы приготовил задолго, за недели, стерилизовал бы этот нож, довел бы воздух до нужной температуры. Он прикинул даже, как влияет на кровяное давление страх, – он бы подогнал давление в трубках. Последней в его жизни была мысль о том, что страх он недооценил.
Двое посвященных, тяжело дыша, посмотрели друг на друга. Толстые ноги итальянца еще дергались, когда они вновь приступили к ритуалу:
Уроборинда!Уроборинда!Уроборинда ба-ба-би!
Оба подумали одно и то же: «Сейчас потребует другую». Стрэйк вспомнил, что Уизер держит ланцет. Уизер понял, что он хочет сделать, и кинулся на него. Стрэйк добежал до двери и поскользнулся в луже крови. Уизер несколько раз ударил его ланцетом; постоял – заболело сердце; потом увидел в соседней комнате голову Филострато. Ему показалось, что хорошо бы ее предъявить той, первой голове. Он ее поднял. Вдруг он заметил, что в этой комнате кто-то есть. Двери они закрыли, как же так? А может, нет? Они шли, вели Филострато… кто их знает… Осторожно, даже бережно он положил свою ношу на пол и сделал шаг к разделяющей комнаты двери. Огромный медведь стоял на пороге. Пасть его была открыта, глаза горели, передние лапы он распростер, словно открыл объятия. Значит, вот этим стал Стрэйк? Уизер знал, что он – на самой границе мира, где может случиться все. Но и теперь это его не очень трогало.
5
Никто не был в эти часы спокойнее, чем Феверстон. О макробах он знал, но такие вещи его не занимали. Знал он и то, что план их может не сработать, но был уверен, что сам спасется вовремя. Ума своего он ничем не тревожил, и голова у него была ясная. Не мучила его и совесть: он никого не погубил, кроме тех, кто вставал на его пути, никого не надувал, кроме тех, кем мог пользоваться; и испытывал неприязнь лишь к тем, кто его раздражал. Еще давно, почти вначале, он понял, что здесь, в ГНИИЛИ, что-то идет не так. Теперь оставалось гадать, все тут рухнуло или нет. Если все, надо вернуться в Эджстоу, где он всегда от них защищал университет. Если не все, надо стать человеком, который в последний момент спас Бэлбери. А пока надо подождать. Ждал он долго. Вылез он в окошко, через которое подавали горячие блюда, и наблюдал из него за побоищем. Нервы у него были в полном порядке, а если какой-нибудь зверь подошел бы поближе, он успел бы опустить заслонку. Так он и стоял, быть может – улыбался, курил одну сигарету за другой и барабанил пальцами по раме. Когда все кончилось, он сказал: «Да, черт меня возьми!..» Действительно, зрелище было редкое.
