Ознакомительная версия. Доступно 34 страниц из 167
Сочинение же, робко названное Елагиным «О блудницах», выглядело для Крижанича странным. Несмотря на форму трактата (с разделами, параграфами), он казался и не поучением вовсе, а выражением томлений автора, уговором самого себя. Сочинение было и не о блудницах. Те попали в два или три параграфа. О женщине и об отношениях к ней размышлял Крижанич. На первых листах шла у него история женского начала человечества и женской доли – от Евы и Лилит и далее – к Аспазии, а от них – к святым Цицилии и Бригите. В острый и язвительный спор автор вступал с Домостроем. Русских женщин он знал плохо (а может быть, знал и хорошо, но странным образом наблюдал, например, в здешних городах пьяных женщин). Наши женщины, на его взгляд, ничего не умели. А потому требовалось заводить школы для девочек с обучением их ремеслам, рукоделиям и домашним занятиям. Опять же – для совершенства России. Но в других, и больших – листами – разделах автор будто бы лишь призывал себя найти гармонию между духовно целесообразным и плотским. Плотское имело причину и в женщине. Для успокоения плоти призывалось высказывание апостола Павла: «Ты женат? И не ищи развода. Ты остался без жены? Не ищи жены». И все же нечто терзало душу автора – то ли происходящее с ним в Тобольске, то ли случившееся в его юности («когда я был поселянином…», «когда я наслаждался закатами в Риме…»). А дальше – печаль, неразгадываемые намеки, вызванное мимоходом утверждение того же Павла, хорошо мне знакомое: «Боящийся несовершен в любви», и вновь уговоры вызвать в себе гармонию души. В сочинении не было конца. Вряд ли Елагин переписал лишь часть рукописи. Он был увлечен ею. В замечательной его скорописи случались вдруг помарки, строчки нервные, а «боящийся несовершен в любви» он подчеркнул двумя линиями. Явно в тексте что-то волновало его. О Крижаниче он знал, конечно, больше моего. Что-то в их судьбах, возможно, совпадало. Но почему он дал не имевшему, видимо, титула сочинению название – «О блудницах»? Остается лишь гадать. Мне вообще о Елагине, прибывшем в Сибирь в моем возрасте, многое было неизвестно. Но их с Крижаничем томления перетекали и в меня…
В декабре я летал в Москву на три дня. На новоселье. Квартиру старикам (и мне) дали в Останкине, наш район, в девятиэтажном доме. Две комнаты, кухня в девять метров, ванна и туалет – разведенные. Шик, блеск, люкс! Коммунизм, как определил отец. Я же никакой радости не испытал. Опять пришло чувство усталости и досады. Все это должно было случиться лет пять назад. А то и раньше. Вспомнились унизительные челобитные и хождения с просьбами. К. В. вспомнился… От хлопот в Москве я был отстранен. Шурину моему, полковнику, дали должность и жилье в подмосковном гарнизоне. Старой северной мебелью обставили квартиру в Останкине. Сестра моя, Лена, устраивала новоселья. Кстати, я попал на второе из них. С узким кругом родственников и ребятами из нашей молодежки. Комната в Солодовниковом переулке и дровяной сарай отошли теперь к Чашкиным. В сарае я забрал нужные мне вещи и проверил тайник на заднем дворе. И стартовый пистолет, и фарфоровые безделушки с картонкой там сохранились. На новоселье я передал Башкатову солонки и картонку. Башкатов сейчас же отодрал ножом акварельку, оглядел ее и расслоил картонку, обнаружил некий промежуточный предмет и сунул его в карман. «Э-э-э! – обиженно протянул я. – Дай взглянуть-то!» – «Ты завязал с солонками?» – сурово спросил Башкатов. «Завязал…» – «Ну и кукуй в своей Сибири!» У жены Марьина Ольги я поинтересовался, не знает ли она новый адрес Виктории Ивановны Пантелеевой. «Какой новый?» – удивилась Ольга. Были названы телефон и адрес Виктории, мне знакомые. С Пантелеевым Виктория Ивановна не разводилась. Но сейчас она проживала не в Москве. Я был вял, пил и шумел мало и на вопрос, отчего я такой вялый, пробормотал: «Перелеты… Акклиматизация… Да и забот у меня там много…» А во мне уже происходило варево кандидатской…
Недели за две до отлета в Москву меня послали в Тюмень на областной молодежный актив. От магистрали, естественно. Там я попал в одну комиссию с доцентом истфака Тюменского пединститута Семеном Григорьевичем Кривозубовым. При рассмотрении вблизи заматеревший Семен Григорьевич оказался Семеном Кривым Зубом с нашего факультета, членом бюро, на три курса старше меня. В сытом вечернем разговоре Семен поинтересовался, как у меня дела. Я рассказал. «Крижанич – мое удивление! История, наука – и есть удивление! – витийствовал я. – То есть радость занятия историей – в удивлении!» – «У тебя же на докторскую хватит!» – воскликнул добрейший Семен. «Да я это – для себя, удивившегося, или для справедливости какой-то, а не ради всяких диссертаций!» – искренне взгорячился я. «Одно другому не мешает», – рассудил Семен. «Может быть, может быть, – неуверенно выговорил я. – Пожалуй… Пожалуй, в аспирантуру Томского попробую обратиться…» – «Почему же Томского?» – «Говорят, там либеральнее», – сморозил я. «Да чем же томские-то либеральнее наших? – обиделся Кривозубов. – Чего ты нас-то боишься?» Я сказал, что Крижанич – недиссертабельный. Семен рассмеялся. «Конечно, – помолчав, сказал он. – Ежели ты его вставишь заглавным в тему, ты и до Томска не доедешь. Но если его упрятать под каким-либо занудливым названием, то все и проползет… А для нас – чтоб еще была Тюмень… У нас люди ревнивые… Тобольск, конечно, столица, бывшая… Но Тюмень – мать городов сибирских, основана на год раньше Тобольска… Вот и кумекай…» Кривозубов призывал меня быть циником. Но ведь и Крижанич советовал не придавать важности внешнему. И я сотворил название темы: «Взаимо влияние славянских культур в развитии Тюменского края в XVII – первой половине XVIII столетия». Крижаничу я при этом был намерен не допустить ни малейшего ущерба. Он прочно, без занозинки умаления, стоял в линии Крижанич – Корнилий – Павел – Ремезов (вблизи него – Елагин) – царь Петр – митрополиты Лещинский и Рогушанский, барокко, русское, польско-украинское, сибирское. Кривозубов возрадовался: «Дерзай! Подавай заявление, предметы подтяни, сдавай!»
Вспомнилась Юлия Ивановна Цыганкова, советовавшая подтянуть английский именно ради поступления в аспирантуру. В каком веке это было? Но вот прошли месяцы. И тема моей кандидатской была утверждена на ученом совете. С единственной поправкой. К сочетанию «Взаимовлияние славянских культур» было добавлено слово «братских».
Я тут же отправился на почту. Хотя спешить не было никакой нужды. Телеграмму хотел составить из слов: «Мешок фасоли перебрал». Раздумал. Итог, что ли? В словах же «Первый мешок фасоли перебрал» учудилось хвастовство, обещание подвигов в грядущем. Смущала и категоричность придуманного. Но посчитал, что не должен думать о том, прочтет ли меня адресат сегодня или через год. И тем более не должен думать, вызовет ли брезгливую усмешку моя телеграмма и не потребует ли некто от адресата неприятных объяснений. На зеленоватом бланке я вывел: Нужна Куделин.
63
Как поется в дворовой, даже подворотной песне: «Пролетели годы и десятилетья…»
И вот я, Василий Николаевич Куделин, снова проживаю в Москве, а теперь и держу в руке глянцевый прямоугольник с почтительным приглашением посетить презентацию телевизионного сериала. Презентацией намерены обрадовать нас в Киноцентре на Красной Пресне с итальянским рестораном «Арлекино». Приглашение послано, естественно, на два лица, и жена сопроводить меня согласна. Я полагаю, что удивил бы по-прежнему терпящих мое повествование читателей или хотя бы единственного из них, продолжающего терпеть, если бы сообщил, что зовут мою жену иначе, нежели Виктория Ивановна.
Ознакомительная версия. Доступно 34 страниц из 167
