водяной. Когда мы с Максом шли в город, наши провожали нас через эту трясину. И было место, где Бельчик перенес меня на руках. Костя, который знал эти места, еще сказал ему ядовито, что в этом нет никакой необходимости. Но я ужасно боялась этой трясины, даже тогда, когда кругом меня было столько мужчин.
Теперь я говорила себе, что хоть трясина страшна, но тогда, в бане, было гораздо страшнее. И когда мы сунули «белку» в капусту — тоже. Эти мысли немного поддерживали меня.
Я вспомнила, как меня учили: сломала длинную ветку, чтобы балансировать ею, когда буду прыгать с кочки на кочку. В конце концов я стала уверять себя, что болото, наверное, замерзло. Почему бы ему не замерзнуть? Это просто какая-то легенда о незамерзающей топи.
Я шла по лесу не очень таясь: под ногами трещали ветки, иногда я ступала в замерзшие лужи, и они звонко ломались под моими сапогами. В этих местах я уже чувствовала себя в безопасности, если бы не трясина.
И не услышала, а почувствовала какое-то движение где-то неподалеку. Человек шел осторожнее, чем я, останавливаясь подолгу, словно прислушиваясь. Теперь самым главным было: один ли он? Я вспомнила, как мы с Николаем залегли по дороге к Апанасенко: «Ведь на нас целый арсенал!»
Деревья были голыми, но ёлки выручали. И прошлогодняя листва. Я залегла, и они хорошо укрыли меня.
Там был не один человек. По крайней мере двое. И я услышала их разговор раньше, чем увидела их.
— Вот еще след, — сказал тихий мужской голос.
— Где? Не вижу.
Слышно было, как они остановились, приглядываясь, словно принюхиваясь к следам.
Тот полицай, видно, приходил неспроста. Теперь они идут по моим следам. Но их только двое. А у меня до черта оружия. Целый арсенал. Я вынула гранату, но положила ее перед собой. Решила сначала стрелять. Приладилась.
— Гляди. Вот здесь она прошла, — сказал первый голос. Он показался мне знакомым, и я тихонько раздвинула ветки.
На тропке, с которой я только что свернула, стоял Прохор. Кто-то спешил к нему, шумно продираясь между кустов.
— Из тебя следопыт, как из г… пуля, — самоуверенно произнес он.
— Бельчик! — Я хотела подняться, но ноги не слушались меня.
— Я говорил! — с торжеством, но все-таки тихо произнес Прохор.
— Цела? — Бельчик поволок меня из моего укрытия.
— Подожди! — попросила я и села на землю.
— Ты ранена? — спросил Бельчик. — Сломала ногу?
— Видишь: сомлела, — сказал Прохор.
— Почему вы здесь? Как вы здесь? — Я не могла идти, пока не узнаю этого.
— Да тебя же встречали. Ты бы в болоте утонула!
— Вы что-то не то говорите. Бельчик, скажи мне, откуда вы знали, что я иду? — Мне становилось не по себе. Здесь был какой-то обман, какое-то страшное недоразумение.
— Пойду жердей наломаю, — сказал тактичный Прохор.
Бельчик стоял передо мной, крепкий, здоровенный, со смуглым румянцем во всю щёку, с блестящими глазами. А вот Макс... Лицо даже не исхудавшее, а высохшее, с синими тенями и с этим носом... Некрасивый, неказистый.
Бельчик смотрел на меня как на больную.
— Ты какая-то странная, Черныш. Разве ты не знаешь, что Николай простучал нам? Сообщил о твоем выходе. И какой дорогой пойдешь. Всё как положено.
— И данные о сроках простучал?
— А как же, Черныш? Что с тобой?
— Ничего. Значит, «белка» работает?
— О, черт! Конечно! Ты больна, Черныш, ты совсем больна. Тебе что-то привиделось.
— Мне не привиделось, Бельчик. Он сказал, что рацию разбомбило. И я должна идти с данными о сроках.
Я увидела, как румянец словно смывается со щек Бельчика. Что-то заметалось в его глазах. Что это было? Какое чувство теперь бушевало в нем? Ведь в нем всегда что-то бушевало. Что ты скажешь теперь, Бельчик? Если ты справедливый человек. Если ты честный человек.
Мы забыли, где находимся и что надо торопиться, пока не стемнело. Ничего не могло быть важнее этого нашего разговора.
— Лишь бы только он вышел! — сказал Бельчик.
Наши жили теперь в землянках, нарытых в лесу. Уже давно не стояли в населенных пунктах. Партизаны приходили и уходили, а потом каратели сжигали дотла деревни, принимавшие партизан. И Дед запретил селиться в деревнях.
Но недалеко, на юго-восток от нашего лагеря, лежала деревушка с веселым названием Щеглы. Меж невысоких берегов вилась там речка Луговица. Говорили, что веснами она затопляет всю долину до самой кромки леса, а потом на заливных лугах необыкновенно сочная вырастает трава.
Сейчас трудно было этому поверить. Луговица лежала узкой ледяной лентой, почти неприметная, сливаясь с низким берегом, с низким облачным небом.
В Щеглы мы наведывались редко и таясь. Вся жизнь проходила в землянках, в нашем лесном лагере. Землянки были отрыты по всем правилам, а у Деда была целая квартира в три наката.
Говорили, что мы здесь будем зимовать. Место было удобное, в глуши. Отсюда наши выходили и на «железку» и на большак. Взрывчатки было много, вскрыли склад, заложенный еще в прошлом году Прохором.
Мне наскоро рассказали новости, дурные и хорошие. С Тимой и Бельчиком жил в землянке новый радист, присланный с Большой земли, Игорь. Тот самый, которого мы ждали. Но уж я, конечно, никак не могла ожидать, что Игорем окажется Лёньчик Недобежкин. Конечно, у него всё было не слава богу. Приземлился неудачно, сломал ногу, и сейчас еще она у него была в лубке. Как он сумел выучиться на радиста? Мне казалось это чудом!
Бельчик сказал, что уступает мне свое место, и ушел из землянки. Хотя вполне могли и вчетвером.
Мы с Тимой проговорили ночь напролет. Хотела ему рассказать о нашей жизни с Максом, да как-то не получилось. Выходило, что вроде ничего интересного и не было.
Я ждала, когда Игорь выйдет в эфир, свяжется с Максом. Ближайший сеанс должен был все прояснить: что же он? Выходит ли из города?
И все волновались о том же.
Но связь не установилась. Игорь сказал: помехи. Скажи на милость, почему же раньше помех не было? Если бы это был действительно какой-то сведущий Игорь. А то — Лёньчик Недобежкин!
Сазонов, которому Дед дал группу, чтобы разведать, какие силы в Лунинском лесу, сообщил, что туда выступил батальон «альпийских стрелков».
— Все-таки Николай тебя вовремя вытолкал! — сказал Тима.
Сразу начали придумывать новый маршрут для Макса. Разработали до мельчайших деталей. А передать не было возможности — связь не налаживалась.
Все звали его по-прежнему Николаем, а я не могла. Он уже навсегда стал для меня Максом, и почему-то я окончательно уверилась, что это его настоящее имя.
В третий или в четвертый раз до него достучались. Он передал последние данные. Дзитиев сказал: «Всё. Пусть уносит ноги, пока цел. И Захар Иванович беспокоится».
Простучали, чтоб уносил
