мальчишки окрестных сел сами собой притягивались на этот стандартный зов. Что же тут удивительного? Прибежал, записался, стал номером в списке, уехал. А удивительным было удивление самого Затворницкого по этому поводу, удивление, пришедшее четверть века спустя.
— И как же я тогда побежал! — рассказывал мне Владимир. — Побежал ведь, ни секунды не задумываясь, за чем бегу, за каким ремеслом, одно знал — в Москву поеду. И одного боялся — не успею добежать. Нынешние-то по десять раз отмерят, прежде чем решат, а потом еще по пять раз перемеряют. А у меня не было такой возможности — перерешать. И ведь выбрал, с первой попытки вмастило, будто по мечте выбирал.
Вряд ли продуктивно такое занятие: что было бы, если… И все же я думаю, что Затворницкий был бы среди первых в любом другом рабочем деле. Моя уверенность исходит не из удачливости Затворницкого, но из его жизненной талантливости. При условии таланта риск выбора сводится к минимуму, хотя ответственность его возрастает стократно. Но ведь таланту почти всегда сопутствует призвание, не так ли? Это уж потом призвание переливается в мастерство.
Иногда Владимир замолкал и сосредоточивался. Я не сразу уяснил причины этих непредвиденных пауз, а после понял: они случались на перепутье. Неудачный побег из ремесленного училища, крещение в монтажники или, скажем, принятие обязательств. Затворницкий переживал прошлое, оценивая и утверждая его с позиций нынешнего дня. Начало смены в семь утра, до вечера гоняешь по этажам, внезапный звонок из треста: к пяти часам велено в президиум, скорей домой переодеться и туда, чтобы не опоздать, с хода включиться в обсуждаемый процесс, подать реплику, а в перерыве выцыганить что-нибудь для бригады, поздно вечером домой, а завтра опять вставать в половине пятого и ни одной нет минутки, чтобы задуматься о не сиюминутности. О завтрашнем-то дне еще приходится по должности мозговать: как расставить ребят на доме, какую новацию исполнить? Разве что в троллейбусе удается размечтаться: хорошо бы летом на родину выбраться, сколько обещал, а чтобы о прошедшей жизни своей подумать, об этом и не гадай. Одна отрада рыбалка, так на рыбалку тоже надо вырваться. Вырвался все же, только успеешь сосредоточиться на поплавке, подумать о чем-нибудь сладостном, уже и зорька кончилась, пора ехать с рыбой к Полине, снова переключаться на бешеный московский ритм.
И тут открылись наши неторопливые вечера, пошли дотошные вопросы. Затворницкий из нас троих вроде бы больше всех трудился, мы только слушаем, уточняем, а он напрягается памятью и чувством, но после Владимир признался, что он отдыхал за такими трудами. И не в паузах отдыха, а за разговором. А паузы требовались ему, чтобы утвердиться.
— Постойте, Володя, как это убежал? Вы говорите: неудачный побег. Поймали, выходит?
— Поймаешь меня (следовал красочный рассказ о побеге).
— Что же дальше было?
— Сам вернулся. Из дома уже.
— Раскаялись?
— Стану я раскаиваться? Чем мне в деревне при папке и мамке плохо? Только обиделся я.
— На папку и мамку?
— На директора нашего. Через две недели, значит, после побега он присылает отцу бумагу с печатью, чтобы вернули в училище бушлат казенный. А я ему, выходит, без надобности. Бушлат ему нужнее человека. Крепко он меня обидел.
— Возможно, это был педагогический прием?
— Мне от такого приема не стало легче.
— Все же решили вернуть бушлат?
— Решил доказать ему, что я тоже человек и потому стою больше этого самого бушлата.
— Хорошо. С бушлатом разобрались. Теперь другой вопрос. Выходит, была все-таки возможность выбора, коль был побег, хоть и неудачный?
— Какой же это выбор, если на прежнюю позицию возвратился?
— Но укрепились в ней?
— Доказал себе, что я человек. И сам уверился.
— С директором был потом разговор на эту тему?
— Лет через пять с ним встретились, я уже бригадирствовал. Посмеялись о старом бушлате, я зла не держал.
Прием сюжетного закольцевания не всегда удавался: все-таки это была реальная жизнь, не подвластная вымыслу. Впрочем, закономерности реальной жизни оказываются не менее красноречивыми. Помните, с чего началось наше знакомство с героем? С трибунной критики высокого начальства, так ведь? А спустя некоторое время я попал в кабинет промежуточного начальника, по новому уже поводу, не суть важно по какому. Зашла речь о Затворницком. И промежуточный начальник, дело прошлое, со смехом пожаловался, как он погорел на этом самом Владимире. Ту рабочую критику высокий начальник учел и запомнил. И попало за нее как раз промежуточному начальнику, о котором и был разговор, за то, что он, промежуточный, плохо знает свои кадры, выпускает на трибуну неподготовленных ораторов и вообще ослабил руководство.
— Я уж потом ему говорю, — рассказывал промежуточный начальник, говорю Затворницкому: ты больше не критикуй того высокого. До тебя-то ему не достать, а я всегда под боком.
— И послушался Владимир?
— Он послушается, черта с два. Только и смотрит, за что бы еще зацепиться, знает свою диктатуру.
Начиналась пропашка по второму слою. Глубинные слои почти всегда таят неожиданности и не всякий раз это выходило в пользу нашего героя, несмотря на внешнюю прямолинейность его восхождения. Помнится, мы остановились на неудавшемся побеге, после которого все и удалось. Затворницкий сумел доказать самому себе, что его случайный выбор не был ошибочным. Дом № 9 по улице Горького стал его первой «кирпичной академией». Он сделался и своеобразной точкой отсчета. С той далекой поры и пошло бросать Затворницкого по Москве: с Песчаных улиц в Кожухово, из Черемушек в Зюзино, с Ленинского проспекта на Варшавское шоссе. Строительные маршруты известны — в ту сторону, где ворочаются стрелы кранов, куда идут панелевозы. И там, где проходил Затворницкий, поднимались этажи, наполненные человеческим теплом. Это только у писателей есть обойма. Можно десять лет не выпускать новых книг, но коль ты состоишь в литературной обойме, то уже не останешься забытым при очередном перечислении имен. Все понимают: литература дело серьезное, десять лет в ней как один день, а шедевры не каждый день создаются, такое дело. Даже предположение о строительной обойме выглядит нелепым. Тут не только каждогодне,
