соприкосновения с грубостью жизни и прикрывается плутовством: само это плутовство делается подобием игры.
Акрам Айлисли где-то здесь же, рядом, в этой же «восточной» художественной традиции: все сквозь легенду, сквозь чудо, все не без игры и не без артистичного плутовства. Но этот тончайший игровой просвет между душой, парящей в воздухе, и реальностью, взявшей в плен «тело», — только у него. Он дает «дурацкие» мотивировки событий, увиденных, в сущности, трезво, умно и горько. Он вроде бы подыгрывает тогдашней наивности своего героя, а между тем выдает его с головой. Его герой — простак с виду, но это хитрая простота, за которой прячется душа упрямая и твердая.
При всей веселой искристости своего письма Акрам Айлисли, наверное, самый жесткий среди новых азербайджанских прозаиков. В нем нет аналитичности Анара, который впадает в чудеса от сознания невозможности всех понять и все объяснить. Нет и той эмоциональной щедрости, которая позволяет Эльчину писать акварелью чудесную реальность прямо по грунту реальности обыденной. Акрам Айлисли по видимости не аналитик, он не дает мотивировок — одни только результирующие поступки. Он не строит сквозной и сплошной линии чуда — сказочное мерцает у него рядом с житейским, вперемежку, но не сливаясь с ним, — ироническим пунктиром. Само расположение тех и этих «пунктов», тех и этих деталей, поступков, фактов, мазков, красок в его прозе продиктовано талантом своевольным, сильным, жестким, упрямо бьющимся над своей темой.
Чисто беллетристических небрежностей тут хватает. И в ранних повестях, да и в новейших. Акрам Айлисли не заботится о том, чтобы читателю было удобно. У него могут действовать в одном абзаце Азер и Азра, Садаф и Сафар, Гасан и Гусейн, Гюльшен и Гюльшад. Нарочно беру имена собственные, чтобы показать, что переводчик тут ни при чем. Попробуйте, однако, запомнить этих героев.
А Акрам Айлисли и не хочет, чтобы вы их запоминали. Он не прослеживает ту или иную судьбу, не вкапывается в тот или иной характер. Характеры, вернее, типы у него более или менее ясны с первой встречи и вполне фиксированы в этой ясности. Его мучает другое: общая почва этих характеров. Загадка бытия, расщепившегося на части и частности. Распад цельности.
Эта чудесная цельность, первоначальная и абсолютная, находит у Акрама Айлисли более или менее определенный социальный адрес. Крестьянин на земле. Цельная душа, цельная жизнь. Простота, ясность, монолитность.
С этим адресом связана и эпическая основа Акрамова мира, и лирический купол над ним. Но отсюда начнется и драма: драма отрезвления.
Вот два высказывания из статей Айлисли. «Нет никакого искусства, кроме национального, как нет жизни, кроме жизни». И рядом: «Чем меньше у крестьянина советчиков и подсказчиков, тем лучше он выполняет свое дело».
Из этих высказываний легко выводится вся этическая программа Айлисли: защита человека, работающего на земле, ненависть ко всему, что пристраивается к земле «на минутку»… Отсюда — директор школы Мелемиш из ранней повести «В горах туман», святоша и подлец, блюдущий ханжескую мораль… Отсюда — начальник райземотдела из классически совершенной повести «Люди и деревья», демагог, приехавший в колхоз снимать с председателей дядю Эльмурада… И профессор Джемшидов из сравнительно недавней повести «Сияние шести солнц», барин, раз в год посещающий родную деревню и благосклонно приемлющий подобострастие земляков…
Однако и драма тут заложена глубинная. Нет жизни, кроме жизни. Такое монолитное сознание вряд ли легко встанет на позицию «другого человека». Хотя и видится в монолитности огромная внутренняя сила и прочность.
На первых порах действует сила: появившись на литературном небосклоне в начале 60-х годов, Акрам Айлисли сумел отвоевать себе совершенно особое место, сумел и отстоять его. А отстаивать — приходилось. Цитирую азербайджанских критиков: вразрез с требованием всестороннего отображения действительности автор «Людей и деревьев» утвердил принцип лирической недосказанности; он поколебал в азербайджанской новелле принцип односторонней оценки героя; «очарование естественности» сделало его одним из крупнейших писателей «новой волны»…
Нет жизни, кроме жизни.
…Драма началась в 70-е годы.
Мне кажется, точка поворота — повесть «Над Курой, в теплых лесах» (русское издание — в 1972 году). Повесть о том, как возвращается домой, в родную деревню, сбежавший из нее парень. Такое возвращение — лейтмотив Айлисли: у него, как правило, человек, ушедший в город, тоскует и мается; возврат — разрешение боли.
Собственно, парень даже не сбежал — он ушел в армию; однако, отслужив действительную, остался «на севере», нашел себе девушку Марину и завел с ней двух дочек. А потом все-таки бросил: домой потянуло. К первой жене, к Салтанат.
Что же Салтанат? Выгнать — не смеет. Принять — не может: противно.
А автор что думает? В ранних повестях о военном детстве нелюбовь женщин к мужьям-тиранам накладывалась на сострадание к ним — в картине народного бедствия это была пронзительная, трагическая нота. Теперь войны нет. И мы задаем себе неизбежный вопрос: до чего же надо было довести женщину, чтобы она после шестилетней разлуки, не смея просто выгнать заявившегося «законного мужа», терпела бы его присутствие? Айлисли подробно описывает подвиги своего героя, который истязал, бил жену, унижал ее в беременности, грозился придушить ребенка, если родится девочка. Вообще «вор, хулиган, бандюга», ненавидимый всей деревней. Усвоив, кто перед нами, мы с интересом ждем, что же последует дальше, и обнаруживаем, что Кадыр с Салтанат, оказывается, некоторым образом состязаются в самолюбии: она его не хочет выгнать, но не хочет и позвать, а он, красуясь на пороге, требует, чтобы его позвали. Гордость, так сказать. Когда уходил, сказал: «Последней собакой буду, если вернусь». Настоящий мужчина! Однако вернулся — и ждет, что его уговорят остаться. Опять же мужчина.
Чувства, охватывающие при этом читателя, легко себе представить. Но автор-то герою сочувствует. Простейший контрдовод нашел критик В. Камянов: он напомнил автору, что где-то «на севере» осталась, между прочим, с двумя дочерьми брошенная нашим героем Марина. Она как-то выпала из круга авторских чувств. Ладно, примем это: Марина — не из «нашей деревни». Но ведь и бедняжку Салтанат мне, читателю, похоже, куда больше жаль, чем автору. Во всяком случае, мне не хочется сокрушаться, что ей не хватает великодушия простить изверга. А автору хочется. «А может, он теперь другой стал», — намекает автор. А может, нет? — отвечаю я ему в тон. Почему, собственно, женщина должна идти на заведомые муки?
Гордый оказался мужчина. Так и не вошел в дом. Исчез.
И женщина, упав на колени перед пустой постелью, зарыдала, закричала вслед: «Милый ты мой!.. Родненький!..»
Опять Акрам Айлисли дает «результирующие поступки». Как если бы мы, дойдя до святого основания личности, простили бы
