на пистолет, из которого медленно вытекала тонкая струйка дыма.
— Что значит «удрамши»?
— Ну, убегли, значит, — пояснил Свинцов.
— Куда? — Фигурин и сам понял, что вопрос звучит глупо. — А что в школе, не знаешь?
— Звонил начальник конвоя. Сымаю, говорит, охрану и отвожу. Всех арестованных, говорит, освобождаю.
— Освобождает? — поднял брови Фигурин. — А кто разрешил?
Свинцов пожал плечами.
— Ну ладно, — сказал Фигурин, несколько успокоившись. — Иди опять в комнату и жди. Ты мне еще понадобишься.
Он вернулся в кабинет и снял трубку телефона.
— Товарищ Фигурин? — отозвалась телефонистка. — Скажите, что происходит?
— А что происходит? — сказал Фигурин. — Ничего, по-моему, не происходит. Дайте мне Борисова.
Борисова не оказалось ни дома, ни на работе. Фигурин позвонил в Дом колхозника полковнику Добренькому. Не было на месте и его.
— Соедините меня с областью, — приказал Фигурин.
Отозвалась областная телефонистка.
— Лужина мне! — резко приказал Фигурин.
— Какого Лужина? — спросила она.
— Того самого.
— Ах, того самого, — засмеялась телефонистка. — Соединяю.
«Почему она смеется? — подумал Фигурин. — Наверное, там еще ничего не знают».
К телефону долго никто не подходил, и Фигурин нетерпеливо постукивал по рычагу. Он уже начал терять терпение, когда какой-то голос сказал что-то странное.
— Что? Что? — переспросил Фигурин.
— Stellvertreter des Militarkommandeurs, Oberleutnant Meier am Apparat[12], — повторил голос.
Фигурин положил трубку и задумался. Потом опять схватил трубку и нервно бил по рычагу, но больше никто не отзывался.
Через некоторое время он вошел в комнату отдыха и застал там Свинцова, который преспокойно спал на голом деревянном топчане, подложив под голову кулак.
«Железные нервы», — с завистью подумал Фигурин. Растолкав Свинцова, он приказал ему собираться.
— Куда? — спросил Свинцов.
— Пойдешь в тюрьму.
— В тюрьму? Я? — переспросил Свинцов.
— Дослушай до конца, — усмехнулся Фигурин. — Пойдешь в тюрьму, возьмешь, если он там еще… этого… ну, как его… Голицына, или Чонкина, или хрен его знает, кто он, и вместе с ним отправляйся из города.
— Куда?
— Куда-нибудь на восток. Пешком или на чем-нибудь, дело твое. И там где-нибудь по дороге ты его… ну, в общем, сам понимаешь… при попытке к бегству… понял?
— Так тут чего ж не понять, — отозвался Свинцов. — Дело простое.
— Ну, ладно, — сказал Фигурин. — Дойдешь до наших, скажи: «Майор Фигурин, верный своему долгу… так и скажи: верный своему долгу, остался уничтожать секретные документы, чтобы они не попали в руки врагу». Потом постараюсь выбраться. Если сам попадусь, живым не дамся. Понял?
— Понял, — кивнул Свинцов.
— Ну что ж, Свинцов, давай простимся. — Фигурин шагнул к Свинцову, обнял его и трижды облобызал. Свинцов в это время стоял, вытянув руки по швам, воротил морду и морщился.
69
Дорога некруто шла в гору. По обеим сторонам ее было какое-то безжизненное пространство — не то степь, не то пустыня, ни куста, ни травинки, ни песка, ни камня, что-то гладкое, ни с чем не сопоставимое, и посредине эта жаркая, белая, пыльная дорога без конца без края, идущая, по всей видимости, из ниоткуда в никуда.
Чонкин думал и не мог вспомнить, как попал он на эту дорогу, сколько времени по ней идет и почему вверх, а не вниз, если все равно неизвестно, что ожидает его там или там.
Он был бос, но в обмотках, они разматывались и уползали назад, как змеи, он думал, не подобрать ли их, но, оглянувшись, увидел, что это бессмысленно: двумя траурными лентами окаймляя дорогу, они терялись вместе с ней в бесконечности.
Решив скинуть обмотки совсем, он наклонился и стал их разматывать сверху, но и с этой стороны конца не было, обмотки падали кольцами в пыль и уползали, слегка извиваясь.
— Эй, ты, вставай! — сказали ему.
Он поднял голову и увидел, что находится на той же дороге, но она уже не пустынна, по ней в том же направлении бесконечной колонной движутся молчаливые путники, похожие на военнопленных. Он распрямился и пошел вместе со всеми.
— Здорово! — сказал рядом с ним некто. Он посмотрел и увидел настоящего черта с хвостом и рогами и с шерстью, забитой пылью. Вглядевшись получше, он узнал Самушкина.
— Далеко идешь? — поинтересовался Самушкин без особого, кажется, любопытства.
— Куда все, — сказал Чонкин.
— Может, к нам запишешься?
— Это куда же?
— В ад, конечно, куда же еще.
— Ну да, — сказал он, — была охота жариться на сковороде.
— Дурень! — Самушкин возмущенно помотал рогами. — Это про нас враги наши клевету распускают. Да зачем же мы своих-то грешников будем жарить? Если, конечно, праведник попадет, уж этого мы зажарим, но ты же не праведник. Сколько ты, к примеру, душ загубил?
— Я? — Чонкин посмотрел на него с удивлением. — Да что же я, душегуб?
— А что? Ни одного человека? За всю жизнь?
— Ни одного.
— Вот те на! — пробормотал Самушкин. — Но ведь крал небось, а?
— Было дело, — признался Чонкин. — В колхозе мешок проса…
— В колхозе это не в счет. А вот ты мне скажи, — понадеялся Самушкин. — может, ты с чужими женами жил?
— Нет, — подумав, ответил Чонкин. — Не попадались.
— Ну и дурак, — сказал Самушкин, исчезая. Вместе с ним исчезли все люди, исчезла дорога, за большим столом, покрытым белой скатертью, на стульях с высокими спинками сидели полковник Добренький и заседатели.
— Кто такой? — строго спросил Добренький. Один из заседателей глянул в толстую книгу и сказал:
— Раб Божий Иван Чонкин. Прибыл по приговору Военного три…
— Знаю, знаю, — перебил Добренький и улыбнулся. — Ну, раб Божий Иван, говори, с чем пришел, что ты сделал хорошего в отпущенной тебе жизни?
— Ничего, — перебрав в памяти свою жизнь, сказал Чонкин.
— Этого не может быть, — сказал Добренький. — Ты же недаром жил на свете, что-нибудь хорошее должен был сделать. Ведь, наверное, когда-нибудь кому-нибудь ты помог, протянул руку, вытащил кого-нибудь из воды или огня или последнюю отдал рубаху?
Чонкин подумал. Насчет воды и огня он не помнил, а рубаху… да кто б ее взял?
— Нет, — сказал он со вздохом, — ничего подобного не было.
— Ну, ладно, пусть будет так. Но раз ты ничего не делал плохого, уже одно это хорошо. К тому же, являясь лицом невинно, можно сказать, убиенным, ты можешь получить все, чего тебе не хватало или чего очень хотелось в жизни. Что ты хочешь?
— Ничего, — сказал Чонкин.
— Как это ничего? Всякий человек чего-нибудь хочет. Может быть, ты хочешь славы?
— Нет.
— Власти над другими людьми?
— Нет.
— Ну, тогда чего же? Может, просто хорошо жить? Иметь много денег, баб, водки?
— Нет.
— Тогда, может быть, тихой семейной жизни? Может быть, с Нюрой жить хочешь?
— Нет, — покачал головой
