Я бросил взгляд на панель управления над столом Гроунвельта, с помощью которой он регулировал подачу чистого кислорода, закачиваемого в казино. Гроунвельт, заметив мой взгляд, спросил:
— Калли говорил тебе об этом? Он не должен был этого делать.
— Некоторые вещи слишком хороши, чтобы умалчивать их, — ответил я. — К тому же Калли знал, что дальше меня эта информация не пойдет.
Гроунвельт улыбнулся.
— Можешь мне и не верить, но это акт доброты с моей стороны. У всех этих неудачников появляется надежда; прежде, чем идти спать, они могут сделать еще одну ставку. Мысль о проигравшем, пытающимся заснуть, не приводит меня в восторг. Но я не имею ничего против выигравших.
— Удача — это нормально, но вот чего я не выношу — так это мастерства. У них нет методов против закона процентов, а я все строю на этом. Это справедливо в жизни так же, как и в игре. Проценты сотрут тебя в порошок.
Гроунвельт перескакивал с предмета на предмет, размышляя о приближающейся смерти.
— Надо обогащаться в темноте, — говорил он, — и жить, имея в виду проценты, вероятности. Забудь про везение, это магия, которая может провести тебя.
Я кивнул, соглашаясь. Покончив с едой, мы потягивали бренди, и Гроунвельт сказал:
— Я не хочу, чтобы ты переживал из-за Калли, поэтому я скажу тебе, что с ним случилось. Помнишь ту поездку, когда вы летали в Токио, потом в Гонконг, чтобы привезти деньги? Ну вот, по каким-то своим причинам наш Калли решил еще раз испытать судьбу. Я отговаривал его, предупреждал. Я говорил ему, что проценты не в его пользу, что в ту, первую поездку, ему просто повезло. Почему он решил ехать, я не могу сказать, но это было важно по крайней мере для него — и вот он поехал.
— Но вы должны были дать «добро», — заметил я.
— Да, — сказал Гроунвельт. — То, что он поехал, мне было выгодно.
— Так что же случилось с ним? — спросил я.
— Мы не знаем, — ответил Гроунвельт. — Он получил деньги, сложил их в свой модный чемодан, а потом просто исчез. Фуммиро считает, что он где-нибудь в Бразилии или в Коста-Рике, и живет как король. Но мы с тобой лучше знаем Калли. Он не мог бы жить нигде, кроме Вегаса.
— Что же, по вашему мнению, могло случиться? — снова спросил я Гроунвельта.
Гроунвельт посмотрел на меня и улыбнулся.
— Знаешь это стихотворение Иейтса? Начинается оно, я думаю: «Как много и солдат, и моряков лежит вдали от милых берегов», вот это как раз то, что случилось с Калли. Я представляю, что он мог бы лежать на дне одного из этих великолепных прудов, рядом с домом, где хозяйничают гейши. И как бы это было ненавистно ему. Ему хотелось умереть в Вегасе.
— Но вы предприняли что-нибудь? — спросил я. — Сообщили в полицию или японским властям?
— Нет, — ответил Гроунвельт. — Это делать бессмысленно, и думаю, что и тебе не стоит.
— Я соглашусь с вами, что бы вы ни сказали по этому поводу. Может быть, Калли и объявится в один прекрасный день. Может быть, он войдет в ваше казино с чемоданом денег, как будто ничего и не случилось.
— Это исключено, — сказал Гроунвельт. — Не думай ничего подобного, прошу тебя. Я не прощу себе, если у тебя останется какая-то надежда. Просто прими это. Считай, что он всего лишь еще один игрок, которого проценты стерли в порошок.
Он помолчал, а потом добавил тихо:
— Он сделал ошибку, подсчитывая карты в подкове.
И улыбнулся.
Теперь я знал ответ на свой вопрос. На самом деле Гроунвельт говорит мне, что Калли с этой курьерской миссией послал он, Гроунвельт, и он же решил, каким будет ее конец. И, глядя теперь на этого человека, я понимал, что устроил он все это не из какой-то злодейской жестокости, не из какого-то желания отомстить, но по причинам, которые считал серьезными и вескими. Что это было просто необходимой частью его бизнеса.
Когда мы прощались, Гроунвельт сказал:
— Оставайся в отеле столько, сколько захочешь. Все компенсировано.
— Спасибо, — сказал я. — Но, думаю, я уеду завтра.
— Будешь играть сегодня ночью?
— Наверное, да, — сказал я. — Буквально чуть-чуть.
— Надеюсь, тебе повезет.
Провожая меня до дверей, Гроунвельт вложил мне в руку стопку черных стодолларовых фишек.
— Они были в столе у Калли, — сказал он. — Я уверен, он хотел бы, чтобы эти фишки ты поставил напоследок, наудачу. Может быть, это счастливые деньги.
Он помолчал мгновение.
— Я сожалею о Калли, мне не хватает его.
— Мне тоже, — сказал я.
И я ушел.
Глава 54
Я снова сидел у себя в номере, который дал мне Гроунвельт, в гостиной, преобладающими цветами которой были оттенки темно-коричневого. Идти в казино настроения не было, а для кино я чувствовал себя слишком усталым. Я сосчитал черные фишки, мое наследство от Калли. Их было десять, ровно тысяча долларов. Я подумал о том, как обрадовался бы Калли, если бы я просто сунул фишки в чемодан и уехал из Вегаса, не проиграв их. Может быть, я так и сделаю.
Меня не удивило то, что произошло с Калли. Можно сказать, что это было заложено в его характере — то, что в конце концов он пойдет против процентов. В сердце своем, хоть и мошенник, Калли все же был игроком. Со своей верой в подсчет карт ему было никогда не сравниться в Гроунвельтом. С Гроунвельтом, чьи процентные законы, словно «железная дева»,[12]раздавливали все и вся до смерти.
Я попытался заснуть, но безуспешно. Было уже поздно звонить Валери: в Нью-Йорке было около часа ночи. Я стал пролистывать вегасскую газету, купленную в аэропорту, и наткнулся на рекламу фильма, последней работы Дженел. Это была вторая женская роль, но Дженел сыграла настолько здорово, что получила за нее одну из наград Академии Кинематографии. Фильм шел в Нью-Йорке всего только месяц, и я собирался сходить на него, поэтому я решил пойти на него сейчас. Даже несмотря на то, что после той ночи, когда она ушла, оставив меня в номере отеля, я не встречался и даже не разговаривал с ней.
Это была хорошая картина. Я смотрел, как на экране Дженел делает все те же самые вещи, какие делала со мной. Лицо ее на этом огромном экране выражало всю ту нежность, всю ту чувственность, которые она проявляла ко мне, когда мы были в постели. И я думал, глядя на ее экранное изображение, где же настоящее? Что она чувствовала со мной в постели, и что она чувствовала на экране? В одном из эпизодов, когда ее любовник отверг ее, на лице ее было то же расстроенное выражение, которое разрывало мое сердце, когда она считала, что я обошелся с ней жестоко. Меня поразило, как близко ее игра следует всем нашим неистовым секретным страстям. Лицедействовала ли она в отношениях со мной, готовясь к роли, или ее игра питалась той странной и сладкой болью, что мы оба испытывали? И я почти снова влюбился в нее, наблюдая ее игру, и радовался, что для нее все сложилось удачно. Что к ней пришел успех, что она получала от жизни все, что ей хотелось, или, по крайней мере, представляла, что ей этого хочется. Вот и настал конец этой истории, думал я. Вот он я, бедный несчастный любовник, с расстояния наблюдающий успех своей возлюбленной, и все должны будут жалеть меня, а я буду героем, потому что я такой чувствительный, и буду страдать и жить в одиночестве, одинокий писатель, делающий книги, в то время как ее талант сверкает на кинонебосводе. Вот в таком виде мне и хотелось бы все оставить. Я пообещал Дженел, что если когда-нибудь и напишу о ней, то ее героиня не будет выглядеть побежденной или достойной жалости. Как-то мы пошли с ней на «Историю любви», и она была просто вне себя.
