Нездешние беспомощно озираются. Они так долго дожидались Ее возвращения, а теперь Она снова потеряна. Что делать?
Первым заговаривает мистер Элм, он шепчет на ухо жене.
– Машина? – отвечает та. – Что машина?
Он мямлит что-то неразборчивое.
– О, – понимает она. – О да, ты прав. Машине нужна забота. Это немножко неправильно, да?
Он качает головой.
– Да, неправильно. По-моему, ты прав. Нам надо домой. У нас хватает забот. Как насчет кувшинчика лимонада, специально для тебя?
Но мистер Элм уже не слушает, он уходит к своему дому, к тому, чем занимался накануне, и позавчера, и несколько сотен дней до того.
Один за другим все соглашаются с ним – у них есть дела. Дети Доузов собирались построить в своей песочнице пиратский корабль, мистер Тримли планировал запустить новый поезд, а миссис Грир пора готовиться к следующему приему гостей (она задумала очень милый обед). Кое-кто даже приглашает к себе детей, ведь, хоть наружность их и странновата, люди Винка так давно не видели своих младших родственников, а хороший хозяин должен позаботиться о гостях.
И вот они, один за другим, расходятся по домам и возвращаются к своим делам. Даже когда огонь принимается лизать стены домов, врывается в кухонные окошки и расползается по шкафчикам, даже когда он выплясывает по их кроватям и коврам, они занимаются делами, которыми занимались вчера, позавчера и позапозавчера.
Все должно быть как положено. Вот такие мы есть. Это нас спасет, правда? Разве не так? Теперь, когда мы – вот такие, все должно быть прекрасно, правда?
Глава 68
Полуденное солнце выжигает все, все подряд. Такое оно яркое, что выжгло и синеву неба, и красный цвет земли. Воздух мерцает, будто спешит убраться с дороги.
Мона ему сочувствует. Она сама кажется себе почерневшей. выжженной изнутри и снаружи. Она прошла сквозь огонь, и внутри остался один пепел.
Добравшись до вершины горы, она видит все, как ожидала: Грэйси, Парсон и ее дочка в тени скалы. Глаза у Грэйси совсем-совсем красные, в прожилках, и влажные, как очищенный гранат. Дочка спит у нее на руках. Пухлые щечки теснят ротик, и кажется, будто малышка надулась, оттопырив губу.
Парсон ее ждет, и не он один: с ним девочка лет десяти с мышиными темными волосами, в желтых теннисках. Она устремляет на Мону пронзительный взгляд и встает медленно, словно привыкла, что каждое движение отзывается болью.
– Миссис Бенджамин, – узнаёт Мона.
– Здравствуй, милочка, – отвечает девочка. – Ты прекрасно справилась.
– Это вы там внутри?
– Да. Несколько неудобно быть такой… коротенькой. Но я справляюсь.
– У вас получилось? – расспрашивает Мона. – Вы благополучно сюда добрались?
– Да, – отвечает Парсон, – хотя кое-кому это дорого стоило. – Он косится на Грэйси. – Она потеряла все.
Мона подходит к девушке, нагибается, протягивает к ней руки. Грэйси замечает ее не сразу, а потом поднимает голову и медленно отдает Моне спящего ребенка. Мона, приняв девочку, говорит:
– Ты хорошо о ней позаботилась, Грэйси.
Девушка смотрит в камень. Щеки ее отлакированы слезами, но трудно понять, плачет ли она сейчас. Новые слезы, если они есть, просто расползаются по этой пленке.
– Спасибо, – говорит Мона. – От души спасибо, Грэйси.
Присев, она устраивает ребенка у себя на руках. Не сводит с дочери взгляда и, не замечая того, склоняется над ней, прикрывая от зноя.
– Что сталось с Матерью? – спрашивает она.
– Дикарь, – отвечает ей миссис Бенджамин, – унес ее тело… к себе. Не знаю зачем и не слишком стремлюсь узнать. Сдается мне, ответ окажется не из приятных.
– Значит, все кончилось? – спрашивает Мона. – Совсем кончилось?
– На самом деле ничто никогда не кончается, – возражает Парсон. – Во всяком случае, я такого не припомню. Но трудам Матери здесь, да, кажется, пришел конец.
Малышка просыпается, смотрит на Мону, потом замечает ее часики и принимается ковырять их пальцами.
– Хочешь часы? Вот, бери. – Мона отстегивает ремешок и отдает дочке часы. Та держит их, как рыбак – призовую рыбу, и блаженно, недоверчиво улыбается. – Боже мой, – шепчет Мона, – Что же это?…
Она купается в чувстве материнства, близость ребенка согревает ее, как тепло костра.
– А с ней что будете делать? – спрашивает Парсон. – Оставите себе? Будете растить?
– А можно? – спрашивает Мона.
– Ничто вам не мешает.
Дочка забывает о часиках. Перевернувшись, она кладет головку Моне на грудь и широко зевает.
– Она устала. День выдался долгий.
«Мне некуда ее уложить, – думает Мона. И со страхом вспоминает: – Я даже не знаю, каким именем ее назвать, когда проснется!»
Она снова вспоминает лицо Моны в линзах.
– Она такая красивая, – тихо, словно что-то доказывая, говорит Мона. – Даже красивее, чем я думала.
– Очень хорошенькая, – соглашается миссис Бенджамин.
Мона хлюпает носом. Ей хочется уйти, уйти сейчас же, потому что тогда она уже не откажется от своего решения, и тем лучше для нее, верно? Но, не совладав с собой, она спрашивает:
– Парсон… те альтернативы… то, что могло бы быть…
– Да?
– Они… настоящие?
– В каком смысле – настоящие?
– Не знаю. В любом. Или они вроде… призраков? Эха?
– Ну, люди тех альтернатив считают себя такими же настоящими, как здесь. С чего бы им думать иначе? Для себя они настоящие. В конце концов… ребенок у вас на руках – настоящий?
Мона мотает головой.
– Боже… черт побери…
Она так об этом мечтала. Так давно она только об этом и мечтала. И вот получила, считай, по взмаху волшебной палочки…
Она спрашивает себя, что бы не отдала, чтобы вырастить этого ребенка как своего. Только не будет ли это похоже на покупку? Сколько жителей Винка поступили так же – получили воплощение своей мечты, отдав какую-то мелочь, вроде как в обмен. Мона смотрит на Грэйси и спрашивает себя, доводилось ли ей видеть такое изнасилованное, несчастное существо: родители этой девочки поступились ее здоровьем, рассудком, достоинством ради мирной, спокойной жизни…
Пальчики малышки цепляются за ее воротник невероятно нежным движением – девочка засыпает.
