— А вчера вы видели посторонних, мистер Палермо?
— Можно заходить и выходить через черный ход. Есть запасная лестница на втором этаже. — Он взглянул на часы.
— Тогда понятно. Скажите, сегодня утром вы видели Хенча?
Его глаза лениво пробежали по моему лицу.
— Вам сказали в полиции, да?
— В полиции мне сообщили, что вы уговорили Хенча признаться. Сказали, что он ваш друг. Близкий или нет, они, конечно, не знают.
— Хенч признался, да? — Палермо вдруг ослепительно улыбнулся.
— Да, только Хенч никого не убивал.
— Нет?
— Нет.
— Интересно. Продолжайте, мистер Марло.
— Его признание ничего не стоит. Вы заставили его признаться, потому что вам так выгодно.
Палермо встал, подошел к двери и позвал:
— Тони!
Опять сел. В комнату вошел коренастый итальянец мрачного вида и сел у стены на стул.
— Тони, этот человек — мистер Марло. Вот его карточка.
Тони подошел, взял карточку и вернулся на свое место.
— Хорошенько посмотри на этого человека, Тони. Ты его не забудешь, да?
— Можете не беспокоиться, мистер Палермо, — заверил его Тони.
— Он был ваш друг, да? Хороший друг, да?
— Да.
— Плохо. Да. Плохо. Я вам кое-что расскажу. Друг есть друг. Поэтому и расскажу. Но вы никому не говорите. Фараонам не говорите, хорошо?
— Хорошо.
— Вы мне обещаете, мистер Марло? Вы не забудете?
— Не забуду.
— Тони, он тебя не забудет. Вы меня понимаете?
— Понимаю. Все, что вы мне расскажете, останется между нами.
— О’кей. Так вот. Я из большой семьи. Много сестер и братьев. Один брат очень плохой. Почти как Тони.
Тони хмыкнул.
— Да. Этот брат жил очень тихо. В доме напротив. Должен был уехать. Вдруг приехала полиция. Нехорошо. Будут задавать много вопросов. Нехорошо для дела, нехорошо для моего плохого брата. Вы понимаете?
— Да, понимаю.
— Ну вот. Хенч совсем плохой, но бедный, пьяный, без работы. За квартиру не платил. Но я имею много денег. Я ему говорю: «Слушай, Хенч, ты признаешься. Потом заболеешь. Две-три недели будешь болеть. Потом пойдешь в суд. Я тебе найду адвоката. На суде будешь все отрицать. Скажешь — пьяный был. Фараоны в дураках. Судья тебя отпустит, ты придешь ко мне, я тебе помогу. Хорошо?» Хенч говорит: «Хорошо» — и признается. Вот и все.
— А через две-три недели плохой брат будет уже далеко, следов никаких, и полиции, скорее всего, придется закрыть дело Филлипса. Правильно?
— Да. — Он снова улыбнулся. Широкая, сердечная улыбка — как поцелуй смерти.
— С Хенчем-то все в порядке, мистер Палермо. Но не с моим другом.
Палермо покачал головой и опять посмотрел на часы. Я встал, Тони встал. На всякий случай. Когда стоишь, быстрее двигаешься.
— Ваша беда, ребята, в том, что вы из всего делаете тайну, — сказал я. — В простоте слова не скажете. Пойди я в полицию и повтори им то, что вы рассказали мне, — и меня засмеют. Причем, я буду смеяться вместе с ними.
— Тони не любит смеяться, — сказал Палермо.
— В земле лежит много людей, которые не любят смеяться, мистер Палермо. Вам ли не знать. Ведь вы же провожаете их в последний путь.
— Моя обязанность, — сказал он, поводя громадными плечами.
— Я сдержу свое слово. Но если почему-то вы в этом усомнитесь, не пытайтесь нажиться на моей смерти. Мне-то на похороны хватит, а вот если что-нибудь, не дай бог, случится с Тони, вам придется хоронить его бесплатно. За собственный счет.
Палермо засмеялся.
— Очень хорошо, — сказал он. — Слышишь, Тони. Одни похороны за мой счет. Договорились.
Он встал и протянул мне руку — красивую, сильную, теплую руку.
25
В вестибюле Белфонт-билдинг, в единственном работающем лифте, на куске мешковины неподвижно сидела все та же мумия со слезящимися глазами. Пасынок судьбы, не иначе. Я вошел и сказал: «Шестой».
Лифт дернулся и потащился наверх. Остановился на шестом этаже, я вышел, а старик, высунувшись из кабины, чтобы сплюнуть, глухим голосом спросил:
— Как дела?
Я вздрогнул и повернулся к нему всем телом, точно манекен на вращающемся помосте.
— Сегодня вы в сером костюме, — сказал он.
— Да. В сером.
— Вам идет. Хотя вчерашний синий мне тоже нравится.
— Брось ты.
— Вы подымались на восьмой. Два раза. Во второй раз — вечером. А опускались с шестого. Только вы ушли, приехала полиция.
— Они еще наверху?
Он покачал головой. Лицо, словно заросший пустырь.
— Я им ничего не сказал. А теперь уже поздно. Они бы мне голову оторвали.
— Почему?
— Почему не сказал? Ну их к черту. Вы со мной говорили как с человеком. Не то что другие. Я же знаю, черт побери, что не вы убили.
— Я нехорошо с тобой поступил. Очень нехорошо. — С этими словами я достал визитную карточку и протянул ему. Он выудил из кармана очки в металлической оправе, нацепил их на нос и, держа карточку сантиметрах, в тридцати от глаз, начал читать. Читал он медленно, шевеля губами. Потом посмотрел на меня поверх очков и вернул карточку.
— Пусть она лучше у вас будет, — сказал он. — А то еще потеряю. Жизнь у вас, жутко интересная.
— И да и нет. Как тебя зовут?
— Гренди. Называйте просто Папашей. Кто его убил?
— Не знаю. Ты случайно не заметил, в лифт не заходил кто-нибудь посторонний, тебе неизвестный?
— Я не приметлив, — ответил он. — Вот вас я заметил.
— Например, высокая блондинка или высокий стройный мужчина лет тридцати пяти, с бакенбардами?
— Нет.
— Подняться наверх или спуститься можно только на лифте?
Он кивнул своей дряхлой головой:
— Или по пожарной лестнице. Она выходит в переулок, но дверь там заперта на засов. Так что надо зайти через главный вход, за лифтом есть лестница на второй этаж, а дальше можно и по пожарной. Иначе никак.
Я кивнул.
— Мистер Гренди, не могли бы вы принять от меня пять долларов — и не в качестве взятки, а в знак искреннего дружеского расположения?
— Еще как приму, сынок. Так приму, что Авраам Линкольн вспотеет.
Я протянул ему пятерку. На ней действительно изображен Линкольн.
