– Тем временем , – продолжала рассказ Мадлен, – голод усиливался. Народ взял штурмом Бастилию, стал вооружаться. Женщины Парижа, не желая видеть, как голодают их дети, организовали марш на Версаль, а возвращаясь назад, грязные после целого дня пути под дождем, захватили с собой и членов королевской семьи, насильственно водворив их в старый дворец Тюильри, в котором давно никто не жил .
– Там они находились под наблюдением, – добавил инкуб. – В толпе росла смертельная ненависть к королеве; народ вступил в противоборство с королем, король – с народом. К тому же помимо волнений внутри страны Франции приходилось сдерживать продвижение прусско-австрийских армий.
В Париже политика быстро выродилась в культ отдельных личностей. Огромное влияние на толпу оказывали Дантон (грубый, уродливый, вульгарный, он долго был популярен), Робеспьер (нервный, злой, кровожадный) и Марат (в своей газете «Друг народа» он неоднократно требовал голов своих врагов). Вокруг них и им подобных кружились водовороты преданности, верности, ненависти и предательства. Группы политиков (такие как кордельеры под руководством Дантона, якобинцы во главе с Робеспьером, жирондисты) возвышались и, в свою очередь, низвергались, теряя сначала свое влияние, затем положение и, наконец, головы.
– Робеспьер, – рассказывал отец Луи, – каким-то образом продержался дольше всех. Ему было суждено «сплясать с деревянной вдовой» лишь в июле девяносто четвертого. У него еще было достаточно времени, чтобы дирижировать красным террором, в последние шесть недель которого состоялось не менее тысячи четырехсот казней. Это не выдумка: я сам видел, мы видели, как убивали мужчин, женщин, детей. Даже собаку, обученную рычать при слове «республиканец», гильотинировали вместе со своим престарелым хозяином.
– Даже трупы самоубийц обезглавливали , – сдержанно добавила Мадлен, – чтобы самоубийство не стало слишком популярным способом избежать правосудия .
– Власть при этом, – продолжал отец Луи, – прыгала из рук в руки, как мячик: от короля к различным комитетам (бдительности, общественной безопасности и тому подобным), коммунам и трибуналам, затем в девяносто пятом году – к Директории, в девяносто девятом наступил период Консульства, а в первые годы нынешнего века пришел звездный час маленького человека с отдаленного острова Корсика – императора Наполеона Бонапарта. И на этом я остановлюсь, добавив только, что примерно пятнадцать лет назад, как мы знаем, был возведен на престол король Людовик Восемнадцатый, брат казненного Луи Капета. И теперь многие столетия историки будут спорить, ради чего все это было совершено. Конечно, они не придут к единому мнению, но, подозреваю, ни один из них не сделает вывод, что все это не имело никакого смысла… Я тут рассуждал так пространно о событиях мирового значения, а не о том, что касается нас. Мы-то не принадлежим к этому миру. Или принадлежим? Как говорит Себастьяна: «Хоть мы живем на окраине жизни, мы кое-что в ней все-таки значим»… А теперь я вернусь к тому дню, о котором шла речь: двадцать первому января тысяча семьсот девяносто третьего года. Великому дню.
– Отчего ты так его называешь? – спросила я из духа противоречия. – Только потому, что в этот день убили короля?
– Mais поп! – ответил он. – Именно в этот день мы встретили Асмодея. – По словам священника, им пришлось лишь сопроводить тело казненного короля до кладбища Маргерит, а там…
– Нет, Луи, я точно помню, что это было кладбище Мадлен. Именно там они затолкали тело короля в гроб, который был слишком мал для него, а потом швырнули в общую могилу . – И с отвращением добавила: – За несколько су могильщик разрешал гражданам бросить лопату извести на гроб короля .
– Возможно, ты и права, – сказал священник.
– Конечно, права. И вовсе не труп Капета привел нас к Асмодею, а его голова, которая, если ты помнишь, отправилась совсем по другому маршруту.
– Теперь припоминаю, – сказал он. – Тюссо.
– Да , – подтвердила Мадлен. – Тюссо .
…Женщина по имени Мари Грохольц, впоследствии мадам Тюссо.
Во время революции возникла переходящая в манию мода на des choses en cire[132]. Один медик, ставший импресарио, некий доктор Кюртиус, выставлял восковые бюсты знаменитостей и преступников в своем кабинете на бульваре Тампль. Его юная ассистентка, не слишком красивая, но невероятно тщеславная, сначала делала для Кюртиуса модели, но вскоре уже изготавливала слепки. Поскольку Кюртиус был близок к Маэстро (так иногда называли Сансона), тот сообщал ему, когда, где и кого казнят. Получив эти сведения, Кюртиус давал поручение Мари следовать за повозкой с телом казненного на кладбище Мадлен или какое-то другое и там, быстро работая en plein air[133], рядом с могилой, а иногда и в ней , она снимала посмертные маски непосредственно с голов, а потом изготовлялись слепки.
– Эту Тюссо называли «вощительницей трупов», – сказал отец Луи, добавив восхищенно: – Да, трудолюбивая девушка, ничего не скажешь! Во время террора неоднократно видели, как Мари бежит за похоронными дрогами, нагруженная корзинами со щипцами, иглами, холстом и воском, а за спиной у нее, словно крылья, развевается черный плащ. Получая в свое распоряжение голову, она тщательно стирала с нее кровь и отруби (ими устилали дно корзины палача, чтобы впиталась кровь), намазывала голову льняным маслом и окисью свинца, накладывала воск и ждала, пока маска затвердеет. Когда дело было сделано, она швыряла голову назад, в могилу, как мелкую рыбешку, которую нет смысла оставлять.
Помнится, призраки рассказывали мне о Тюссо ранним-ранним утром, когда еще не рассвело. Не знаю, где мы тогда находились, по-видимому близ Баланса. Припоминаю, что наш разговор сопровождало бормотание воды: уровень ее в реке поднимался повсюду.
– Асмодей, – продолжал отец Луи, – извлекал свою выгоду из террора, как и многие другие.
– Да , – отозвалась Мадлен, – у него были связи. Благодаря зловещему очарованию, умело поданной лжи, грубой силе влияние его было безгранично. Никто не осмеливался сопротивляться или отказывать ему.
Не зная, к чему клонят призраки, я молчала.
– Итак, – сказал священник, – если бы гроб короля открывали в тот день на кладбище…
– Нет, – сказала я. – Асмодей не…
– То была всего лишь голова, ведьма, и открывали его только на несколько часов.
– Этого времени вполне хватило бы Мари, чтобы сделать слепок.
Услышав это, я ужаснулась, но не удивилась: честно говоря, я без труда могла представить Асмодея, убегающего с отсеченной головой короля.
По-видимому, Асмодей играл роль посредника в сделках с Кюртиусом, передавая Мари за определенную плату требуемые головы. В том, что голова недавно носила корону, он, должно быть, не видел ничего для себя зазорного.
