– Да, – отвечаю я. – Если захочешь.
Мы провожаем Нейта до его комнаты, Сай дает ему двадцать баксов «на мелочи», и мы едем домой. На следующий день начинаются занятия у Рикардо и Эшли в общественной школе по соседству, а к концу недели Мадлен и Сай записываются на три дня в неделю на учебную программу для пожилых.
Даже мать влилась в осенний поток и сообщила мне, что они с мужем снова пошли учиться – записались в ОЛЛИ – организацию, занимающуюся «обучением в течение всей жизни», и слушают курсы по политологии и радиотеатру.
И никто вроде бы не замечает, что только я в школу не вернулся. Я теперь официально безработный, и чувство это раздражающее. Я борюсь со стрессом, организуя всех остальных.
Дом наполнен жизнью. Все время в нем какие-то люди. Рикардо завел себе лягушку и черепаху и берет уроки игры на барабане. Эшли возобновила уроки игры на пианино. По выходным все занимаются какой-нибудь работой вроде сгребания листьев. Сай и Рикардо любят нагрести огромную кучу и либо прыгнуть сверху, либо прямо пройти ее насквозь, и повторяют снова и снова. Мы одалживаем у семьи Гао минивэн и ездим на групповые экскурсии любоваться осенней листвой или собирать яблоки и тыквы. Все очень приятно и без осложнений – если не считать тех двадцати минут, когда Сай заблудился в лабиринте кукурузы.
Мы встречаемся с Хайрэмом П. Муди – обсудить денежные дела. Он никаких проблем не видит.
– Семьи, – говорит он, – они как маленькие страны. Каждая из них – экосистема, со своими приливами и отливами. С деньгами, приходящими от сдачи дома Сая и Мадлен, с их чеками социального страхования и доходами от инвестиций у них двоих все отлично. Что до Эшли и Рикардо, то тут вы функционируете как человек – печатный станок, но при выплатах по страховке Джейн, полном отделении Джорджа, доходах от их прошлых инвестиций и выплатах по соглашению от школы Эшли вы более чем обеспечены.
Я стараюсь жить, не выходя за пределы собственных средств. Они ограничены, но в моем распоряжении гардероб Джорджа, а когда у меня заканчивается страховка, я покупаю полис для фрилансера. Остальные мои желания и потребности весьма немногочисленны.
Я отмечаю движение денег в отдельных блокнотах – по одному на каждого из детей, один для Сая и Мадлен, и еще один для дома и для себя самого. Тщательно записываю каждый расход и источник, из которого он был сделан. Это не только дает мне занятие, но и спасает от грызущего страха, как бы меня не обвинили в злоупотреблениях.
* * *
Сай постепенно сохнет, становится все более забывчив, у него возникают трудности с «удержанием». Все это служит поводом посетить доктора, который говорит, по сути, следующее:
– Что есть, то есть, и нет смысла хотеть большего. Никто из нас не вечен.
Я прошу доктора выйти из кабинета для разговора наедине. Мы оставляем Сая на столе. Бледные безволосые посиневшие ноги исчерчены венами, как ощипанная курица.
– Что значит – «никто из нас не вечен»? – спрашиваю я сразу за дверью. Врач пожимает плечами. – Вам сколько лет?
– Тридцать семь, – отвечает он.
– Ну и наглец же вы, – говорю я.
– Чего вы хотите? – спрашивает он. – Обезболивающие, валиум? Скажите только, – начинает он скороговоркой.
– Чего я хочу? Какого-то сочувствия, понимания, каково это – сидеть там в этой рубахе – предшественнице савана, и волноваться, что все это значит.
– Ладно, – говорит он.
Мы возвращаемся в кабинет, и молодой доктор прыжком садится на смотровой стол рядом с Саем.
– Вы меня слышите?
– Не надо орать, – отвечает Сай. – Я, может, и старый, но не слепой. Вижу, как у вас губы двигаются.
– У вас все отлично, – говорит доктор. – Чем больше вы будете выходить и давать себе физическую нагрузку, гулять, тем лучше. Не засиживайтесь, двигайтесь себе на радость.
Он спрыгивает со стола, дает мне рецепты: статин для стабилизации холестерина, фломакс для предстательной железы, валиум – на случай приступов тревоги. Подмигивает мне и выходит.
Эшли, продолжая свое погружение в иудаику, просит меня, если не трудно, достать билеты на большие праздники. Получив отказ в возобновлении членства в той синагоге, к которой принадлежали Джордж и Джейн, я по необходимости покупаю билеты онлайн у «реализатора». Идея «покупать» билеты на ежегодные религиозные церемонии кажется мне неправильной. Да, я знаю, что для многих евреев большие праздники – это дата ежегодного посещения синагоги, и сами синагоги таким образом собирают себе средства на целый год – но все равно это ощущается как непорядок.
Встречаюсь на перекрестке с каким-то человеком и плачу шестьсот долларов наличными за два «членских» билета на службу в йом-кипур в консервативной синагоге в Скарсдейле.
Эшли волнуется и настаивает, чтобы мы пришли пораньше ради хороших мест. Мы высиживаем долгие часы, и когда наконец доходит до молитвы «Видуй», общего покаяния в грехах, я оказываюсь вместе со всеми, бью себя в грудь и повторяю: «За все грехи, что совершил я перед Тобою». Этих грехов не меньше двадцати четырех: грех предательства, грех злосердечия, грех введения других в соблазн, грех вкушения запретной пищи, грех произнесения лживых слов, грех насмешки, грех презрения, грех обиды ближних своих, грех дерзости, грех отпадения от Бога… Я вместе с остальными бью себя в грудь и повторяю вслед за раввином литанию наших прегрешений. Виновен. Виновен во многом, в чем даже не подозревал возможности быть виновным.
– Мы плохие, – шепчет мне Эшли. – Ты только послушай, что мы совершили, сколько наделали горя и бед.
У меня на миг проясняется мысль:
– Эшли, мы люди. Мы каемся, потому что вопреки нашим лучшим намерениям всегда приносим вред себе и другим. Вот почему каждый год мы просим прощения у тех, кого обидели, и каждый год предстаем перед Богом и просим, чтобы Он даровал нам прощение.
Она начинает плакать.
– Это так ужасно!
– Что именно? – спрашиваю я.
– Быть человеком.
Как гром с ясного неба раздается звонок из департамента социальных служб с предложением запланировать посещение на дому в связи с неотвеченным заявлением о приеме в семью ребенка на патронирование.
– У нас отмена, и социальный работник может вас посетить завтра. Или же я могу записать вас на двадцать третье декабря.
– Завтра вполне, – говорю я. – В какое время?
– В любое с девяти утра до пяти вечера.
– Можно ли как-то точнее? – спрашиваю я.
– Нет, – отвечает женщина.
– Хорошо, договорились.
Социальный работник подъезжает в невзрачной машине около двух часов дня. Тесси лает.
– Не люблю собак, – говорит женщина.
– Хотите, чтобы я ее запер в другой комнате?
