вас направить, а, — он кающе поднёс руку к груди, — а не могу… Не спешите… Спешащая нога, увы, спотыкается. Давайте уговоримся так. Будете где там работать, учиться — пишите в газеты. Через год встретимся. Посмотрим. Год скажет всё. Может, эти две ваши заметки чистая случайность… Может, скажет, ваше место вовсе не в журналистике. А может… Покажете товар лицом — с лапушками возьмём! А пока товара нет… Дело неважнец…
Побитой бездомной собачкой уходил я от Усачёва.
Я медленно брёл по коридору и зачем-то оглянулся. Примятины на ковре, где только что я ступал, кроваво шевелились, трудно распрямляясь.
15
У букв закона свой прейскурант цен.
Б. Крутиер
В мире не одни двери.
И куда я ни стучался, нигде я не нужен.
В студентах не нужен.
В грузчиках не нужен.
В сантехниках не нужен.
В журналистах не нужен.
Растерянность морозом жгла мне душу.
Где же я нужен? Неужели я во всём такой горький неумёха, что нигде-нигде совсем-совсем не нужен? Никому, ни одной душе? Что же это за родная, родовая, сторона, где я всем чужой, где всё отворачивается от меня?
Мама… Мамушка…
Если б Вы только знали, как я устал от вокзала, от парка, от бездомья… Если б Вы только знали, как я бедствую… С каким счастьем влетел бы я в вагон и увеялся в Насакиралики… Но с какими глазами подойдёшь к проводнику без билета?.. Мне не на что купить билет домой… Иль домой мне «пути все заказаны»?
Уже двенадцатый день без угла мыкаюсь я по чужому городу…
А ночь идёт, так и не знаешь, где и приткнёшь голову, где и перебедуешь до света… До нового дня…
Вы никогда не оставляли нас в беде. А что же сейчас?.. Неужели у Вас в сердце ничего не варится? Неужели оно не видит, как мне тут?..
Я один, я совсем один в большом чужом городе. Людей как мошки набито. Бегают в угаре туда-сюда, томошатся… Людей невпрогляд, да не подойдёшь, не попросишь взаймы на дорогу. Тут всякая копейка алтынным гвоздём прибита…
Чужой город не Насакирали.
Это там у нас и чужая болезнь к сердцу… Нету в обед на хлеб и без печали. Выскочишь на крыльцо… Хоть налево шатнись, хоть направо, а без соседского рубля не вернёшься.
Нету у Семисыновых — к Сапете Меликян. Нету у Сапеты — к Грачику… Дальше Простаковы. Дед Борисовский. Карапетяны. Алёшка Половинкин. Авакяны. Гавриленки. Скобличиха-маленькая. Скобличиха-большая. Федорка Солёная. Мамонтовы. Паша Дарчия… Без хлеба соседи не оставят. Всегда свежей копеюшкой разживёшься.
Почему же Вы, мамушка, не шлёте? Почему? Что случилось?
Вприскочку чикилял я к бабе Клане узнать про перевод.
Меня будто током прошило всего насквозь.
Бож-же!
Да какие в чертях деньги?!
Каких ещё денег я жду?!
Мне вдруг отчетливо вспомнилось…
С поезда мы сразу в университет. Сдали мои бумаги и легко вздохнули. Можно дух перевести!
Не спеша, враскачку побрели по Революции, глазея на город, как журай в кувшин. Скоро наткнулись на почтамт.
На тёмно-сером телеграфном бланке написали маме.
Мы писали, что вот документы мои приняли в университет, осталось малое, остался пустяк — принять меня. В городе пробудем до первой моей вступительной двойки.
Дальше мы докладывали, что сразу с почты двинемся искать квартиру, поэтому точного адреса своего пока не можем назвать. Ещё мы выразились в том смысле, что двойка — штука весьма мне доступная, вовсе не за семью печатками от меня, поэтому мы наверняка через несколько ближайших дней будем уже в конечном пункте нашего путешествия, в том месте, куда направят Митрика. И уж оттуда-то катанём обстоятельное послание, обязательно укажем адрес.
Мы добросовестно ждали двушку.
Но я совсем обнаглел. Из каждого экзамена изволил выжимать пятёрки. Каждое утро так и подмывало написать домой. Но мы всё откладывали, горячо веря, что не сегодня, так уж завтра обязательно схлопочу я лебедя[380] и уж тогда, с Митрофанова места, напишем.
Мы без края так много лалакали о будущем письме, что я уверовал — письмо написано. И про деньги тоже.
И я чистосердечно их ждал…
Я жадно перетасовываю все здешние наши дни, перетряхиваю. Не-ет… Не писали… Ни адреса, ни слова про деньги и — ждать! Балда осиновая… Ждал, чего не дождаться и в тыщу лет!
И впервые за двенадцать дней не пошёл я к бабе Клане узнавать про перевод. Вернулся с полдороги.
Ждать подмоги неоткуда.
Что же теперь?
Куда идти?
Как выбираться из этого омута?
Я бесцельно брёл по проспекту Революции.
Впереди вытянулось колом высокое здание, где была молодежная газета.
Может, зайти к Саше в редакцию, вымокрить слезами жилетку и он, глядишь, сунет чего на дорогу? Перехвачу взаймы, а там верну?
Не-ет…
Не дело, когда жалеют. Жалость обижает…
Было жарко, душно.
Я снял пиджак и, сложив, бросил на руку.
Из нутряного кармана, закрытого крупной булавкой, выскочил грязноватый, утасканный уголок комсомольского билета.
Я потянул руку, но почему-то не стал убирать билет с вида, не стал заталкивать билет поглубже в карман.
Этот ненароком выглянувший на свет крошечный помятый флажок шевельнул во мне струны, которые я никогда в себе не трогал. Ты ведь, подумал я, не сухой листочек, сорванный с дерева шалым ветром. Ты человек. Был юнкором молодёжной газеты. Как мог, так вроде и служил комсомолу. Так кому же нести свою беду?
В обкоме комсомола я почувствовал себя как-то спокойней, уверенней.
Лестница тут была без ковра.
Коридор не такой широкий, как в обкоме партии, и ковёр бедней, ýже. Однако я всё равно боялся на него ступать и в душе ликовал даже: по бокам дорожка не весь прикрывала жёлто крашенный пол, так что спокойно иди по жёлтой полоске. Правда, была она узкая, чуть просторней ладони, потому я медленно шёл, тесно обжимая одну ногу другой, стараясь идти строго по своей яркой стёжечке у самой стены.
Я не слышал, как меня нагнал мужчина лет тридцати. С лицом открытым, каким-то доверчивым. Тронул тихонько меня за локоть, доброулыбчиво сказал:
— Зачем же по стеночке?.. Ступайте по ковру. На то и лежит.
Я смутился. И всё же взял по краю ковра.
Мужчина не убирал с моего локтя свою тёплую руку, и, как-то уютно, неназойливо заглянув мне в лицо, просто спросил:
— Вы к первому?
— К первому…
— Я тоже туда, — ободряюще пожал он мне локоть и продолжал идти рядом, не выпуская моего локтя.
Мне почему-то
