— Давай сходим, выпьешь кофе, — предложил Тьен. Кто знает, что с ней творится? у девчат в критические дни бывают обмороки — все эти женские дела ужасны, даже думать о них жутко.
Или у нее дела с наркотиками? а может, она задолжала Садовнику? как бы там ни было, ей надо помочь.
— Нет… все нормально… — Случайно взгляд Марсель упал на цифровую панель. 23.14. Сколько мне осталось?.. Нельзя знать! можно умереть от одного знания, что ты скоро, в определенный час…
— Я не хочу этого! не хочу! — Марсель, чуть не сломав ногти, разомкнула застежку, сорвала браслет с запястья, осаднив кожу, и что есть сил шарахнула часы об пол.
«Все. Свободна. Не надо считать минут, не надо ждать. Жизнь принадлежит мне, а не часам!
Но ничего не изменилось.
Глава 11
— Исчез сигнал маркера, — отметил Клейн, повозившись с пультом. — И звук пропал.
— Конечно, во всем виноваты часы, — вздохнул Аник. — Разбила или спустила в канализацию.
— Двести сорок талеров. — Клейн не был скуп, но расходы считал точно. — Перехожу на локацию заряда. М-да-а-а… заряд-то хиленький. О чем она думает?
— О чем они вообще думают в таком возрасте?! время на ногах разносят! Если к делу не привязаны — на что три дня убивают? Шатаются, болтают и хохочут. А ведь это лучшая пора для набора опыта, как для рыбака — путина; прозевал — не догонишь. Я вот упустил свой час, а после мучился — пытался наверстать… И даже не вспомнят потом, хоть мозги сломай — что делали, с кем были. Меня допрашивали — «Что вы делали тогда-то? а такого-то числа?» Ха, было мне когда запоминать, в ее-то годы! Оказалось — бумаги все помнят; вот кто свидетели…
Он всматривался в приземистую громаду Арсенала.
— Ох, нас еще ждут веселые денечки. Если во второй цикл воплотится… — Аник суеверно оплевал дьявола, теоретически стоящего за левым плечом, — будем в осаде сидеть на «Эммеранс», собак спускать и поливать гостей из шланга. К нам же все кобели сбегутся — и на «феррари», и на байках! Мы-то можем регулировать свое влияние — а представь, как она на парней будет действовать! Девчонка с зарядом, они к ней, как иглы к магниту, потянутся. Добро бы один, а то обойма кавалеров. И будет, как у Ганса Сакса —
А черт горшки и сковородки
Швырял в них метко из окна…
— Двадцать минут двенадцатого, — сухо констатировал Клейн. — По-моему, до нее не дошло. А должно бы…
— Просто ей кажется, что в толпе она защищена.
— Без десяти двенадцать пойдем брать. Дольше оставлять ее нельзя. Не ждать же, пока дискотека закроется! Ты свой билет ботаника не доставай, покажем мой — все-таки иммиграционная полиция; после дела в переулке они наверняка везде шныряют.
Грозный камень окружал Марсель, и даже близость Тьена не спасала, хотя она старалась, чтобы он был рядом — и Тьен не отходил ни на шаг, но Мартина остывала, и от танца к танцу становилась все боязливей, все пугливей. Она ждала чего-то — чего-то такого, что ее страшит.
Она то жалась к нему, то опасливо озиралась — наконец, оторвавшись от него, побежала вдоль стены. Не гнаться же… если что-нибудь, в туалете есть девчонки, помогут или позовут помощь. Подождем. Но все равно непонятно — вроде на танцы пришла с желанием, была такая бойкая, к нему тянулась, а потом, после прихода ее неприятных кузенов, стала бояться.
Садовник запугал ее?..
«Вернется. У меня номерок из гардероба».
У выхода Марсель окликнула охрана:
— Сьорэнн, что-то случилось? вы не забыли взять одежду?
— Нет! нет, ничего! я приду!.. — Едва не споткнувшись в спешке, она попробовала улыбнуться, но вышла гримаса.
— Не стирайте метку, а то будете платить второй раз.
Снаружи страх и холод охватили ее еще сильней — но она не подумала, что выскочила в ночь легко одетой; это был иной холод — неотвратимо надвигающееся дыхание той вечности, которую она покинула три дня назад.
Страна Без Возврата властно призывала беглянку: «Вернись, и страх исчезнет. Войди в мою тишину, и я упокою тебя, покрою снежным саваном, и сон твой будет неподвижен и прозрачен, без мук и терзаний… Посмотри на этот мимолетный мир очами мертвеца — все тлен, все суета сует, ты выше этого и чище мелких живых забот. Тебя ждет нерушимый, совершенный покой…»
А она металась, сдерживая слезы и отыскивая среди машин одну, где сидит и ждет ее необычная родня — единственные люди, которые могут понять ее мучение, помочь ей и спасти от обещанного покоя.
— Мартина, сюда! — окликнул Аник.
Она нырнула в салон, припала к Анику и заплакала:
— Не могу больше, не могу! Мне плохо, дышать нечем! Я умираю, да?!.
— Ходу, — бросил Аник Клейну, снимая перчатки. — Откинься, расслабься. Сейчас…
Лицо его исказилось, когда он протянул ладони над Марсель; в салоне появилось бледное лиловое мерцание — не ярче, чем светит экран телевизора. И — сердце стало биться реже, почти окоченевшие пальцы потеплели, исчезла одышка.
— Так лучше? — Голос Аника стал хриплым, сдавленным.
— О… да, да. Спасибо, Аник. Мне уже… почти хорошо.
— В следующий раз старайтесь соблюдать режим и предписания профессора.
— Пожалуйста, не говорите ему, что я… почему я…
— Ни слова. Повторяю — вы можете рассчитывать на нас в любой, даже самой серьезной ситуации.
— Мое пальто и берет… остались в «Арсенале», — помолчав, сказала Марсель.
— Не беда. Если кавалер — не олух, он сообразит, как с ними поступить.
— Я даже не попрощалась…
— Не надо прощаться, если не уверен, что уходишь навсегда. Не знаешь ведь, как и когда вернешься.
— Вам, — не к месту вспомнила Марсель, — передавал привет Ван дер Мерве.
— Который? — озадачился Аник.
— Дедушка, — фыркнул Клейн за рулем.
— Нет, наверное внук — ему немного за двадцать, я думаю. А вы знали кого-то другого?
— Э-м-м-м… — Аник отчетливо припомнил, как розовым майским утром 1971 года Беренгет Ван дер Мерве вилял у него на прицеле, стараясь разминуться с пулей. — Да, был знаком… немного…
— Вальдо, вы его видели. Это он сказал про фокстрот.
— Не узнал. Я в свое время помог его отцу в одном щекотливом финансовом вопросе, дело касалось наследства. Отец… как вы назвали? да, Вальдо!.. — был мне очень благодарен. Но я не стал вхож в дом Ван дер Мерве. У нас слишком разный социальный статус. Понимаете, Марсель, — отдыхая после передачи частицы заряда, Аник выглядел по-домашнему мирно, — это они могут играть в демократию, а мы в аристократию — ни-ни. Сынок магната, а тем более аристократа, может ходить патлатым, грязным, пить дешевое вино из горлышка и водиться с подонками, но никогда не забудет, что он «фон…», «де…» или «дан Кто-то». А вот мне изображать герцога куда трудней! и забыть, что я из портовых трущоб, совсем непросто.
