оленьей бабке, сделанной из чистого золота, вплоть до копытца испещренной муравьиными значками. Жаворонок привстала на цыпочки, подчиняясь жесту отца, да так, на цыпочках, и замерла.
– Этот сыагай я запущу в небо. Кто расколет его стрелой, тот высвободит ду́ши и разум моей дочери. Он свяжет с ней свою судьбу!
Шутишь, дядя Сарын? Головы нам морочишь, да расширятся они? А ты, Жаворонок? Отцу подыгрываешь? Я вспомнил медную пластинку, которую Мюльдюн увез в Кузню со мной за компанию. Медяшка со значками, вся подноготная Юрюна Уолана. Да нет, ерунда! Глупости! Я мальчишкой в Кузню ехал при трезвом разуме, при бодрых душах. Надо же такое выдумать: летает в небе оленья бабка, а в ней…
Сарын-тойон опустил руку с сыагаем – и Жаворонок встала на полную стопу. Сарын-тойон легонько подбросил бабку на ладони. Жаворонок подпрыгнула и застыла. Эк она куролесит, сказал себе я. Умница! Притворщица!
Ну притворщица же, правда?
Будто решив мне ответить, Сарын-тойон повертел сыагай в пальцах, и Жаворонок крутанулась волчком, демонстрируя нам свою красоту со всех сторон.
– Пусть победит лучший! Самый достойный! Самый меткий! Тот, кто по-настоящему любит мою дочь…
Взмах, и сыагай золотой молнией устремился ввысь! На миг мне показалось: Туярыма сейчас тоже взлетит следом, превратится в жаворонка, оправдывая имя. Она и впрямь подалась за оленьей бабкой, всплеснула руками…
И осталась стоять.
– Кэр-буу! Я! Я попаду!
– Я! Я самый меткий!
– Мой лук – лучший!
Вокруг разбухали, обрастали доспехами, хватались за луки оставшиеся женихи. Щурились, вглядывались в небо. Подслеповато моргали – кто одним, кто двумя глазами. Ругались сквозь зубы… Почему я медлю? Почему не стреляю?!
А главное, почему не стреляют они?!
Золотая искра мелькала в вышине. Возникала, исчезала, объявлялась вновь. Выписывала петли и круги, уносилась к сопкам, возвращалась, стремительно меняла направление. Дразнила, издевалась. Морочила. Слепила солнечными высверками. Боотуры вскидывали луки и бранились, так и не спустив тетивы. Отчаянно терли слезящиеся глаза…
– Дьэ-буо!
Щелчок тетивы. Залихватский свист. Бэкийэ Суорун все-таки выстрелил – навскидку, не целясь! На что ты надеялся, адьярай? На удачу? Удача любит смелых! Мы окаменели, следя за полетом стрелы. Стрела ушла в небо, превратилась в темную черточку, в точку… Небо насмешливо подмигнуло драгоценным бликом – совсем с другой стороны.
Мимо!
Шлёп!
– Арт-татай!
Что-то шмякнулось прямо в лоб неудачливому адьяраю. Лягушка! Причем здоровенная. От боотурского хохота дрогнула земля:
– Невеста!
– Невесту добыл, хыы-хык!
– Жену!
– Целуй ее скорее!
– На свадьбу позови!
– Детишек ей настрогай!
– Это, небось, Парень-Трясучка кинул…
К счастью, упоминание Парня-Трясучки без последствий кануло в гаме. Сам же айыы, что выдвинул обвинение, лишь разок бросил косой взгляд на мрачного Нюргуна – и поспешил исчезнуть с глаз долой. Один я знал, чьих это рук дело – лягушками бросаться. Что там знать? Вон она, моя младшая сестрица, от смеха давится. В отличие от бедняги Суоруна, красавица Айталын редко промахивалась. «Нечего на наших жаворонков зариться! – сверкало в ее взоре. – Ишь, рожа адьярайская!»
– Тьфу на вас! – рявкнул взбешенный Суорун. – Сами стреляйте, косорукие! То-то я посмеюсь!
Хохот усилился. Багровый от гнева, злой, злой, очень злой адьярай свистнул Оборотня, благо тот успел вернуться, и в сердцах топнул ногой. Впервые я увидел, что значит «провалиться от стыда сквозь землю» не на словах, а на деле. Земля раскололась, из трещины пахну́ло одуряющим жаром – и Бэкийэ Суорун сгинул в безднах Нижнего мира.
– Ноги моей!.. – услышали мы. – Здесь больше…
Слизистые пласты в трещине потянулись друг к другу, слиплись, срослись; разлом затянулся, словно боотурская рана, и голос адьярая стих.
3. Мастер обещаний
Женихи угомонились. Смех обернулся усталостью и опаской. Кое-кто еще поглядывал в небо, но целиться даже не пытался. Разделить позор с Суоруном? Да лучше живьем свариться в кипятке! Многие заторопились к возвратившимся коням: прочь, прочь отсюда! Что нам здесь делать? Это ж не состязания, а сплошное издевательство над честными боотурами!
Сарын-тойон бесстрастно дергал сомкнутыми веками. Наверное, следил за бегством женихов.
– Ну что, дружок? – спросил он меня. – Нравится?
Правое веко дернулось по-особенному. Подмигивает? Первый Человек подмигивает? Мне?! Сарын-тойон вечно звал меня дружком: и тогда, когда первочеловечился, и тогда, когда усыхал. Для кого другого разницы не было, только не для меня. Я этих двух «дружков» в жизни не спутал бы…
– Дядя Сарын, – я чуть не заплакал. Хорошо еще, что от мельтешения золотого сыагая плакали все, кому не лень, и слезы Юрюна Уолана не привлекли внимания. – Дядя Сарын! Ты…
– Молчи!
– Я…
– Не лезь, все испортишь…
Подвиги? Я не знаю подвига выше и труднее, чем тот, который совершил Сарын-тойон в ночь перед состязаниями, когда гроза властвовала над аласом. Усохнуть после двух лет жизни Первым Человеком? Усохнуть не по приказу, не потому, что тебя, едва ты открыл глаза, тычут мордой в землю, а из-за тихих, еле слышных слов дочери: «Только за него. Ни за кого больше…»?! Случалось, я воображал эту схватку, смертный бой дяди Сарына с Сарын-тойоном, и с головы до ног покрывался холодным потом, останавливая воображение на всем скаку. Позже я много раз хотел спросить у дяди Сарына, как это было, и не мог, сворачивал разговор на другую тему. Да и он неоднократно хотел признаться мне, поделиться страданиями, облегчить ношу – я видел, как он хочет и не может, отшучивается, болтает о пустяках. В конце концов мы прекратили тщетные, а главное, мучительные попытки. Нет, и ладушки. Тем более, что в нашей жизни, которая началась после состязаний, это уже не имело значения.
Я только скажу вам, что лично я после бурного распервочеловечиванья с неделю лежал бы пластом. Наверное, и Сарын-тойон лежал бы, когда бы ему дали полежать. Сильные? Это мы, боотуры, что ли, сильные?! Дядя Сарын, сыграй мне на дудке. Уж я-то знаю твою силу, зрячий слепец, Первый Человек, первый настоящий человек, встретившийся Юрюну Уолану в детстве…
– Пусть победит самый лучший? Не так ли, дружок?
Да, дядя Сарын. Я понял твой замысел. В золотой сыагай, покрытый твоими мудрёными знаками, невозможно попасть стрелой. Скоро в этом уверятся последние женихи. Они разъедутся, сыпля проклятьями…
– Самый Лучший, – подтвердил Нюргун.
Мой брат начал расти. Черная дыра в его груди встрепенулась, будто птенец, разбуженный невпопад, расправила угольные перепончатые крылья. Они росли вместе: Нюргун и дыра, заменившая моему брату сердце.
– Стой! Не надо!
Остановиться, когда уже начал расширяться, очень трудно, почти невозможно. Это я знаю по себе. Нюргун справился. Дыра билась в груди, силилась вырваться на свободу – больше, больше, еще больше! – но Нюргун дыру не пускал. Держал мертвой хваткой, стоял на своем, хотя
