за стол, вспомнил про завалявшуюся где-то в столе старую лупу, пошарил в ящиках, извлёк на свет увеличительное стекло с массивной ручкой, давненько неиспользуемое за ненадобностью. «А ведь это Витёк с Мавриком подарили, стервецы, преподнесли на день рождения, разыграть хотели», — вспомнилось ему всё же и, вооружившись стеклом, он снова, но уже более тщательно прошёлся по всем заметкам. Текста, представлявшего какой-либо интерес для него, не нашлось.
«Злая шутка? — закралась досада. — Никто из его парней не осмелился бы в столь поздний час разыгрывать его таким бессовестным образом! — Турин постепенно раскалялся от гнева. — Натурально разыграли!.. Вбежал малец, будто за ним гналась тысяча чертей, сунул газетку да ещё укусил, стервец! И ведь придумал про какого-то господина-барина!.. Ну я покажу умникам! Витёк, не иначе! Проверить решил, как я подарком пользуюсь!..»
Хлопнув о стол совершенно безвинное стекло, которое уцелело только благодаря благородной металлической оправе, он зашвырнул его на прежнее место в ящик, бросив туда и газетку. Лист изогнулся в его руке, и на плохо читаемом тексте, в самом уголке, зачернели мелкие бегущие строчки, подчёркнутые чьей-то рукой.
— А это что такое? — невольно вырвалось у сыщика. — Почти перед самым носом, а просмотрел?
Надпись специально была выполнена чёрными чернилами, поэтому не сразу бросалась в глаза, да и почерк скрывала.
«Немедленно бегите! — прочитал он. — Выписаны ордера на арест всех нас. Простите старика за всё…» Он узнал почерк Легкодимова. Спутать Турин не мог. «Вот оно!.. То, о чём он предполагал, начинало сбываться. И Ковригин убеждал его в том же, когда заезжал. Но что же делать?..»
Мысли обжигали разум, а руки уже делали своё автоматически; он туго свернул газету и поджёг. Когда догорела до конца, сунул пепел в кружку, плеснул туда воды, размял, развозил по стенкам, выплеснул в ведро, открыл форточку… Делал всё механически, в голове сумбур переплетавшихся догадок, эмоций, не было лишь испуга.
«Дверь надо приоткрыть, — ударило в голову, — иначе запах не выветрится…» Он скинул крючок. Дверь легко распахнулась, будто ждали и помогли снаружи. Он вскинул глаза, перед ним стоял Джанерти. За его спиной несколько милиционеров.
— Приветствую вас, Василий Евлампиевич, — хмуро поздоровался следователь. — Разрешите войти?
— Да чего уж, — отступил он от двери.
— Оружие сами сдадите?
— Вот, — не дав договорить, вытащил наган из-за ремня Турин. — Патроны в столе.
— Успели? — повёл носом Джанерти.
— Сжёг, — кивнул он. — Никчемная записка. Так… Пустое. Вы обыск будете проводить?
— Что искать-то, раз сожгли, — грустно улыбнулся Джанерти. — Но сами понимаете, служба.
И он поманил рукой милиционеров:
— Осмотрите квартиру. Только деликатно. Без этого!.. — И он повернулся снова к Турину: — Вы уж извините, Василий Евлампиевич.
— Да бросьте вы, — буркнул тот и сел к столу, ноги плохо слушались. — Меня первого берёте?
Джанерти кивнул:
— На всю вашу розыскную группу Фринберг ордера подписал. К утру должны закончить со всеми. Товарищ Громозадов ожидает вас для допроса в следственом изоляторе.
— А за Легкодимовым поехали? — вдруг словно током ударило Турина.
— К Иван Ивановичу? Право, не в курсе, — смутился Джанерти. — Наверное.
— Голубчик! Дорогой! Ты ж с «воронком»?
— Да.
— Сделай милость, прошу, гони к нему!
— Что такое?
— Не случилась ли беда? Гони сам или своих пошли!
— Записка?
— Да не спрашивай ты меня, сделай милость! Чую, неладное может задумать Дед!
— Хорошо. Постовых я оставлю здесь, а вы поедете со мной. Дорогу знаете?
— Да как же не знать.
«Воронок» тарахтел у подъезда, они впрыгнули, и машина понеслась по тёмным улицам. С лаем, визгом разбегались собаки, больше на улицах ничто не мешало. У знакомого домишки Турин скомандовал тормозить. Ни фонаря на столбе, ни огонька во всём доме. Вымерло. Турин, зажав голову руками, так и сидел в машине, шагу наружу не сделал, словно боялся услышать или увидеть страшное.
Водитель с Джанерти, посвечивая фонарями, ломали дверь под полоумный лай сбежавшихся собак, наконец стихло, и через несколько минут Джанерти позвал:
— Василий Евлампиевич! Я бы вас попросил к нам.
Как во сне он выбрался из «воронка»; удивительно, но нигде не споткнулся, не пошатнулся, добрался до порога и шагнул в комнату.
— Не успели мы, — ослепил его лучом фонаря Джанерти.
Глаза Турина побежали вслед за жёлтым этим лучом, дрогнувшим сначала у валявшейся на полу табуретки, затем перекочевавшим на босые худющие ступни ног, показавшиеся почему-то тёмно-синими, потом луч медленно и бесконечно долго забирался вверх по ногам, по белой рубашке, расстёгнутой почти до пупка, пока не остановился на безжизненно склонённой голове.
— Чего после себя оставил? — без сил прислонился Турин к стене, отводя глаза, и совсем сполз на коленки. Ноги не держали его. — Искали?
— Записку под ладанкой[109], с груди его сняли, — протянул Джанерти, не снимая с рук перчатки.
— Что? — не смея дотронуться, спросил Турин.
— В смерти своей просил никого не винить…
— И всё?
— Вот послушайте, — начал медленно читать Джанерти, — «Царю и отечеству служил честно. Должности государевой не запятнал, взяток не брал. Вины за ваш так называемый «гнойник» не имею. А занимать нары вместе с ворьём да бандитами считаю ниже своего достоинства».
— Как-то всё не по-человечески, Роберт Романович, — сплюнул Турин и повторил: — Вины не имеет… Великий был человек в сыске!
— Разве я что-то попутал? Так написано, — протянул Джанерти ладанку с запиской. — Посмотрите сами.
— За кем теперь вам катить? — сухо спросил Турин.
— По моему списку следующим идёт Камытин Пётр Петрович. Но надо что-то предпринимать с трупом.
— Что с ним теперь делать… — прикусил губу до боли Турин. — Снимите на пол. Покойник требует большего внимания, чем при жизни оказывали. — Он помолчал, но недолго; твёрдо поднялся на ноги, словно обрёл новые силы. — Везите меня к вашему Громозадову. Что ему понадобилось? Пусть допрашивает! Всё без дела не будем сидеть…
— А Камытин?
— Подождёт Камытин. Этот руки на себя не наложит.
VI
Несмотря на поздний час, постовой на входе в «Белый лебедь» без особых формальностей пропустил Джанерти с Туриным, видимо, команды насчёт его ареста ещё не поступало. Дремотно зевая, спросил:
— И ночью забот хватает, Василий Евлампиевич?
— Отдохнёшь скоро от меня, — буркнул тот, с грустью рассматривая возвращённое постовым потёртое от времени удостоверение, но, заметив недоумение пожилого служаки, согнал тоску с лица, молодцевато подмигнул: — Кому не спится в ночь глухую?
— Ворюге, сыщику да… — не договорив, прыснул в кулак тот. — Не можете вы без подначек, Василий Евлампиевич.
— Мать смеялась, когда рожала.
— Помните ещё?
— Нет. Уронила от смеха, и память отшибло.
И оба загоготали.
У Джанерти,
