— Вот так, — слышит Татьяна. — Вот так. И черт с вами! И с вашими брачными ночами! И…
Раздается ругательство. Рина судорожно прижимает к себе спину. Татьяна выбегает из комнатки и натыкается на Лялю.
— Там… — бормочет она. — Там, в гардеробе, Рина и… и Арик!
— Ну и что? — смеется Ляля. — Тебе-то что? Он тебя хотел, а она его. Вот и получила.
Татьяна видит. Она сидит на кровати в их с Леонидом комнате. Золотое платье лежит на стуле. Волосы, как сеткой, оплетены серебряной лентой. Татьяна поднимает руки и начинает выплетать ленту из волос. Входит Марья Семеновна. На ней длинная белая ночная рубашка с украинской вышивкой по вороту. Тяжелые косы лежат на груди почти параллельно полу.
— Ложись, деточка! — говорит Марья Семеновна.
— А Леня?
— Леня сейчас придет. Надо же кому-то проводить Шуру и Муру!
— А Миша?
— Он повез Лину с Аллой. Спи!
Татьяна забирается под одеяло, отворачивается к стене и закрывает глаза.
Татьяна помнит. Скрипят пружины. Леонид ложится рядом, прижимается к ее спине, кладет руку ей на живот. Татьяна поворачивается к нему. Ей горячо, сладко и щекотно.
— Страшно? — спрашивает Леонид.
— Нет, — шепчет Татьяна.
Что-то внизу и внутри ее дрожит, пульсирует, раскрывается навстречу ему и не закрывается больше никогда.
Татьяна видит. Раннее утро. Марья Семеновна входит к ним в комнату. На ней строгий синий костюм. Волосы забраны высоко наверх. Марья Семеновна подходит к их кровати и трясет Леонида за плечо.
— Что? — бормочет Леонид и шарит рукой под одеялом, ищет Татьяну.
Татьяна забивается в уголок.
— Вставай! — говорит Марья Семеновна, поднимает с пола серебряную ленту и сует ее в ящик комода. — Михалыч приехал.
Леонид вскакивает, натягивает брюки, рубашку, сует ноги в башмаки.
— Кто? Кто приехал? — пищит из-под одеяла Татьяна.
— Михалыч. По-русски — приемщик стеклотары. Бутылки надо сдать, а то матушка знаешь какой нагоняй устроит!
— Не знаю.
— Ну, узнаешь еще. Не все сразу!
И он хлопает дверью.
— Держите! — Ляля шлепает на стол пачку бумажек. — Билеты на теплоход. До Углича и обратно. На три дня. Конечно, не медовый месяц, но все-таки свадебное путешествие какое-никакое. И заметьте, полный полупансион!
— Лялька, ты… ты… ты Новый год! А что такое полный полупансион? Я думала — или полный, или полу.
— Это значит — вот вам еще двадцать пять рублей на мороженое и прочие глупости. Сильно не напивайтесь, знайте меру!
— Не-ет, Ляль, не надо! — Татьяна прячет руки за спину и делает шаг назад.
— Надо, надо! Свадебный подарок. Мы с Мишкой на завтраках экономили.
— На каких завтраках?
— На школьных, каких же еще! Особо не обольщайтесь — каюта третьего класса.
Каюта третьего класса — две полки, одна над другой, в длинном ряду таких же полок. Справа — полотняная занавеска. Слева — полотняная занавеска. За занавесками — такие же татьяны и леониды.
— А как же мы… — шепчет Татьяна.
— Потерпим три дня? — шепчет в ответ Леонид.
— А туалет где?
— Туалет на верхней палубе.
— Шутишь?
— Ну вот еще! А что, тебе так сильно надо в туалет? Потерпишь три дня!
— А окна?
— Не окна, а иллюминаторы. В трюмах не бывает.
— Ага, значит, мы в трюме. А где разбойничий груз?
— Вот он, мой разбойничий груз!
Он хватает ее и валит на койку. Она хохочет, отбивается.
— Сумасшедший! Здесь же люди!
— Так тебе люди дороже?
— Мне репутация дороже! Я, между прочим, замужняя женщина!
— А я, между прочим, женатый мужчина!
— Вот и веди себя поскромнее.
— Женатые мужчины в командировках и отпусках скромно себя не ведут.
— А как же «потерпим три дня»?
— Н-да, срезала.
И все смешно. И то, что на палубу надо подниматься по узкой деревянной лесенке, и то, что лесенка называется трап, а комнатка, где стоит пианино «Красный Октябрь», — кают-компания — «Какая такая компания? Вдруг ты у меня свяжешься с плохой компанией?», — и ноги вытирать о швабру с веревками — смешно, и камбуз — «Давай кто больше на — уз! Картуз, арбуз…» — «Вантуз!» — «Туз!» — «Ну, тебе, как заядлой картежнице, это ближе!», — и на экскурсии в Угличе, когда строгая очкастая экскурсоводша, похожая на Надежду Константиновну Крупскую, рассказывает, как колокол сослали в Сибирь, тоже смешно — «В Сибирь-то зачем! Он что, декабрист? А жена у него была?» — «У кого, у колокола?» — «Ну да, декабристка!» — «Молодые люди! Вот вы, сзади! Да-да, я к вам обращаюсь! Если вас не занимает экскурсия, вы вполне можете выйти!» — «Нас как раз очень даже занимает!» И платки — расписные платки в художественном салончике на угличской главной площади. Так, по счету. Ляле, матери, Марье Семеновне, Рине, Шуре, Муре…
— Танька, опомнись! Денег уже не осталось!
— Так я тебе и не покупаю!
И начали жить. Вернулись — и начали жить.
— Ты, деточка, если что не знаешь, спрашивай, не стесняйся.
По своему хозяйству Марья Семеновна водила Татьяну, как по музею. Вот экспонаты: чайник фарфоровый заварной, Кузнецовского завода, каждый вечер после ужина заварить свежий чай и подать на круглом мельхиоровом подносе, вот вазочка хрустальная с красноватым отливом для брусничного варенья, а та, с синеватым, для крыжовенного, крыжовник прокалывать в шести местах, чтобы выпустил сок, вот ситечко металлическое, сквозь ситечко протираешь картошку для пюре, а мять не надо, Леня не любит, рыбу сначала режь на куски, потом потроши, так удобнее, вот доска для мяса, вот для рыбы, вот для хлеба, помечены специальными зазубринами, для рыбы мыть холодной водой, для мяса — горячей, хлебную можно не мыть, смахнешь крошки, и все, вон наше ведро, под столом, выносить будешь каждое утро, а вечером не надо, примета плохая, Леню не проси, он все равно забудет. Тряпочки стирать с мылом, вешать вот сюда, на крючок, и не жалей горчицы для посуды, белье кипятить с содой и не меньше двух часов, а если меньше, остается серый налет, и капусту! Капусту шинкуй тоньше, что это у тебя такие ломти, как в столовой? Татьяне все это было удивительно. Не то чтобы она дома ничего не делала — и посуду мыла, и пол, и в магазин бегала, и картошку чистила. Просто они с матерью как-то не обращали внимания на эту сторону жизни. Кто первый придет домой — ставит на огонь картошку, разделывает селедку, кидает в кипяток гречку или макароны. Вот и все хозяйство. Самое удивительное, что и у Марьи Семеновны особого хозяйства не было тоже. Днем она работала большим профсоюзным начальником, приходила поздно, часто раздраженная, наскоро выпивала чашку чаю, не снимая чулок, ложилась на кровать, отворачивалась к стене. Отходила примерно через полчаса. Вставала и начинала семейную жизнь. Хозяйства не было — было другое. Правила. По воскресеньям — родственный обед с мясными щами — «Сбегай к меховщику, возьми кусочек по рубль пятьдесят, если очень костистое, тогда по два, только маленький!». По субботам ходили в баню, тут недалеко, на Маши Порываевой. У бани встречались с Лялей и Мишей. У Ляли с Мишей, впрочем, и своя ванна имелась. Прямо посреди подвальной кухоньки было врыто чугунное корыто на ножках, очень мешавшее Лялиному стремительному передвижению от плиты к двери и обратно. Горячей воды к этой ванне так и не провели. Холодной, правда, тоже. Увидев ее впервые, Ляля с Татьяной долго искали краны, трубы и прочие атрибуты водоснабжения, но ничего не обнаружили. Просто торчит посреди кухни корыто, неизвестно кем и зачем поставленное. Большое разочарование для людей, всю жизнь греющих воду в кастрюльках. Так вот, баня. Однажды пришли, а баня закрыта. Так, с полотенцами, шайками и вениками, пошли гулять по Москве, добрели аж до Лефортова.
