Анатолий вздохнул и даже как будто поник.
– То есть творчества у вас там совсем нет?
– Ну почему нет. Наверное, все же есть. Но, мне кажется, творчество в чистом виде требует слишком много душевных усилий. Я не уверена, что это так уж необходимо для хорошего журналиста. Если себя на творчество все время раскручивать, можно, наверное, на работе сгореть. В журналистике скорее нужны конкретные навыки.
– Но творческие порывы у вас бывают?
– Да. Но ведь у всех бывают.
– Не у всех! – как-то даже слишком резко ответил вдруг Анатолий.
– Я не знаю. Мне кажется, творчество – это вообще очень правильное и даже естественное состояние, в котором время от времени находится каждый человек. Ну, там, пирог испечь, бизнес открыть – я думаю, это все тоже из этой серии. Созидательная энергия.
– Понимаете, Оля… – Анатолий замялся. – Я вам как-то уже говорил, что я пить бросил несколько лет назад. Так вот, потом со мной что-то случилось. И я стал вдруг… картины писать. Представляете?
Я моргнула.
– В смысле – картины?
– Картины! Настоящие! Холст купил, краски, кисти, альбомы там разные. Абстрактной живописью вдруг занялся.
Я моргнула.
Анатолий и абстрактная живопись никак не сходились в моей голове.
– Знаете, я просто подумал… вот вы же, наверное, тоже отчасти творческий человек… вам, может быть, интересно будет взглянуть на последнюю?
– На картину?
– На картину. Я бы прислал вам фотографию по электронной почте. Если вам, конечно, такое может быть интересно.
– Да я… я же ничего в этом не понимаю!
– Но так и я ничего в этом не понимаю! У меня есть один знакомый искусствовед. Я уже показывал все ему. Он сказал, что это на удивление хорошо. Мне хотелось бы показать еще человеку стороннему. Вы согласны?
Я пожала плечами и написала ему свой электронный адрес.
«Ну вот, теперь придется хвалить какую-то мазню», – уныло думала я.
Картина явилась мне тем же вечером.
И это была не мазня.
Это было все, что угодно, но никак не мазня. Вероятно, это была не очень хорошо написанная картина. Работа дилетанта. Самоучки. Посредственности. К тому же еще и на фотографии. Бог его знает, что бы сказал непредвзятый эксперт.
Но в картине этой – в сочетании этих безумных цветов и линий – определенно был некий смысл. Я разглядывала ее очень долго, и чем дольше смотрела, тем сильнее убеждалась, что все в ней сложилось совсем не случайным образом. На Анатолия действительно что-то вдруг снизошло. Картина его была очень яркой, чего никак нельзя было ожидать от такого блеклого, бесцветного человека. Мне казалось, что я вижу разломленную мякоть каких-то фруктов, и снующих туда-сюда птиц, и корабль с лимонными парусами, и волшебное озеро, и поля со сладкими розовыми цветами, и мороженое, разлитое прямо в воздухе. Я как будто попала в какой-то свой детский сон или фантазию о неведомом острове, о далекой стране. Словно все прочитанные в детстве сказки и просмотренные в детстве мультфильмы слились предо мной в одно целое.
Собравшись с духом, я честно написала Анатолию, что увидела на картине, и добавила, что, конечно, совсем ничего не смыслю в живописи и вряд ли смогла подобрать нужные слова. По ответу его было ясно, что художник остался доволен. Более того, Анатолий в ответном письме высказал мысль, прямо скажем, для него – застегнутого на все пуговицы – необычную. «Мне кажется, что критерии оценки нужны только специалистам, – писал он. – Обычному же человеку не нужны правила, чтобы смотреть. Достаточно немного удивления и попытки увидеть что-то свое».
Так между нами началась своего рода дружба.
– III -
Беседовали мы по-прежнему исключительно в коридоре нашей квартиры, когда Анатолий приходил за квартплатой. От чая он всегда отказывался, говорил, что зашел всего только на минуту, но затем до получаса мог говорить со мной о картинах. Он рассказывал, как временами на него будто что-то находит, и тогда он садится и пишет, и как сам потом пытается распознать в этих пятнах и линиях, что он нарисовал.
– Представляете, Оля, иногда вот закончил уже, а вдруг чувствуешь – нет, не хватает еще бирюзового пятнышка. Почему бирюзового? И зачем это пятнышко? Я не знаю. Но без него почему-то нельзя.
Свои картины он все так же присылал мне на почту в виде фотографий. Я с удовольствием их разглядывала и в письмах делилась с ним впечатлениями. Изображения эти всегда были яркими и очень теплыми, по-детски наивными, добрыми, сказочными.
Под влиянием Анатолия я стала интересоваться абстракционизмом, с радостью замечая в его работах что-то от Кандинского и Малевича. Разумеется, мне была очевидна и разница. Но писал он настолько бесхитростно, ни на что не надеясь и ничего для себя не требуя, что я даже и не пыталась ему льстить.
Анатолий постепенно раскрывался и спустя год после нашего переезда уже говорил со мной не только на тему живописи и каких-то текущих событий своей жизни. Так, он вдруг рассказал, что буквально боготворит Советский Союз и больше всего на свете мечтал бы вернуться во времена своего детства, когда мороженое в вафельном стаканчике стоило столько-то копеек и все было проще, и лучше, и правильнее.
– Вас бы там тогда судили за тунеядство, – смеялась я. – У вас доходы нетрудовые. И картины бы ваши… вам бы сказали, что советскому народу такое не нужно.
Анатолий ничего смешного в моих словах не видел. Он как-то серьезно пожал плечами и степенно сказал:
– Это теперь, знаете… принято преувеличивать. Тогда если кого и трогали, то ведь тех, кто высовывался очень. А я тихий человек. Не высовываюсь. Тихим людям тогда хорошо жилось.
– А разве вам сейчас плохо живется?
– Нет, отчего же. Но… беспокойно бывает. Вот, например, все пугают этими счетчиками за воду. В Советском Союзе не было никаких счетчиков. Почему я должен платить за воду? Кто это так решил?
– Да ну, подумаешь, вода.
– Ничего не подумаешь. Зря вы преуменьшаете. Там за воду заплатить, а вон там за проезд, здесь налог, тут налог. Копейка рубль бережет. В Советском Союзе государство было для человека, а не человек для государства, вот как сейчас.
Тут уж и мне стало не до веселья.
– Анатолий, ну что вы такое говорите? Что же это за государство для человека, когда такое количество людей репрессировали?
– Это все очень преувеличено. Были какие-то… перегибы, но не в таких же количествах, как теперь говорят. Мы семьей хорошо очень жили. Достойно. И другие вокруг хорошо очень жили. Тогда ведь и отношения совсем другие были. Соседей всех по именам знали.
Я разозлилась.
– Ну, чтобы донос написать, конечно же, лучше бы имя знать! Миллионы доносов!
– Это все очень преувеличено.
