Моисей Наумович Авербах, представитель племени, которое со времен своего расселения по странам и континентам то и дело порождает знаменитых ростовщиков, правда, мудро уравновешивая Ротшильдов Шагалами, Эйнштейнами и такими чудаками, как Эбби Хоффман, имел опыт не менее впечатляющий (тюрьма, лесоповал, затем начальство над вентиляцией 40-й воркутинской шахты). Дважды посаженный, после мытарств обласканный властью, позванный ею на работу, но так же, как и проситель комнаты, оскорбленный прошлым до остервенения, до колик, до рвоты, он коротал дни свои за сочинением «Ad majorem Dei gloriam» («К вящей славе Господней», романа-приговора дерзкой империи с ее катынями, подвалами ГПУ, левашовскими пустошами) и писем-прошений в Жилищную комиссию Моссовета, членом которой, сам, кстати говоря, являлся. С искренним, чисто еврейским усердием, словно гоголевский Янкель помогая колымскому Бульбе, как раз 9 октября 1967 года Моисей Наумович корпел над посланием зам. пред. Исполкома товарищу Кривову Я. Д., упрашивая последнего посодействовать в получении хоть какого-нибудь московского угла чуть было не загубленному государством писателю. Судя по всему, издерганный, колючий, словно ладожский судак, Шаламов не совсем доверял рвению своего «адвоката», иначе тот позднее не прислал бы отчаявшемуся единомышленнику, которого не единожды нагло обманывали и откровенно дурили, отчет о собственном альтруизме. Вот выдержка из письма милейшего Авербаха угрюмому Варламу Тихоновичу:
«Москва, 11. XII.1967 года
…9 октября 1967 года послал зам. пред. Исполкома Кривову Я. Д. прилагаемое письмо (о котором Вы не знаете). Прочтите его (и верните мне назад, т. к. оно потребуется для дальнейших хлопот), и Вам станет ясным кое-что, чего Вы еще не знаете. Ответ на это письмо Вы читали. По указанию зам. пред. Исполкома т. Кривова вы взяты на “контроль по подбору жилой площади за выездом” (“за выездом” – значит, по освобождении площади предыдущим ее жильцом. – И. Б.). Это значит, что Вам могут и должны подобрать жилплощадь “за выездом” вне всякой очереди. Вы ошибаетесь, думая, что “за выездом” это что-то очень далекое, что Москва “закрытый город”, из которого никто не уезжает, что при переезде в новые дома жилплощади освобождается мало и т. д. и т. д. Из Москвы ежегодно уезжает около 130–150 тысяч человек, а в связи с переездами, смертями и т. д. освобождается очень много комнат, которые иногда месяцами пустуют. Конечно, качество этих комнат не всегда подходит, и Вам не обязательно соглашаться на первую предложенную Вам комнату. Но это уже кое-что! И кроме того, еще не исчерпаны пути дальнейших хлопот и требований…»
Шаламову ничего не оставалось, как ждать «исчерпания» всех «путей». Со своими ничтожными, по сравнению с мировой революцией, чаяниями, со всеми своими мыслями о каком-нибудь жалком угле (спрятаться хотя бы и на пяти метрах; запереться, словно Ниф-Ниф, пусть даже на самый жалкий крючок; закрыться пусть даже самыми ненадежными стенами от супруги – письмо Авербаха свидетельствует о явном семейном неблагополучии – и от чудища, которое «обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй»; соскрести с себя всю эту колымскую мерзлоту, вечную, как сторожевые вышки; забыть о сквозняках, которые всю жизнь втыкали в спину ножи; свернуться в клубок и, черт побери, заснуть), этот сброшенный с корабля современности угрюмый фельдшер в отставке был далек от «Лунных советов» на мириады световых лет и на фоне белок-стрелок, улыбчивых летчиков, «Востоков», «Союзов» и торжествующего спутникового «пи-пи-пи» (триумф Родины в 1957 году) выглядел скрюченным умирающим насекомым. Моисей Наумович также не мог похвастаться статью и орлиными крыльями. Обоих «сила вещей» загнала в самый черный и пыльный угол. Тем не менее о Варламе Шаламове и о его благодетеле Авербахе пусть аляповато, бестолково, с массой жизненных несостыковок, но все-таки ведает фрагментарная, ненадежная «Википедия»: были, жили, писали, мучились. Напечатаны их душераздирающие рассказы (почти в каждом повествовании хрустят кости, почти от каждого несет волчьим холодом); посещаются время от времени такой категорией нищих, как литературоведы и школьные учителя, самые оживленные в Москве места (именно там бурлит с утра до вечера жизнь: шастают по бесчисленным дорожкам посетители и рабочие, тарахтят экскаваторы, деловито снуют священники, совершенно не бедствуют торговцы), где оба упокоились под скромными памятниками. А вот какое из кладбищ прячет зам. пред. Московского исполкома товарища Кривова? Остался ли в истории самый устроенный из троих? О Я. Д. Кривове мне не попалось под нос ни одной, даже самой короткой, официальной строки. Куда исчез обладатель обшитого дубом кабинета, паркет которого скрипучим ворчанием встречал всех просящих, повелитель церберши-секретарши, распространяющей во все стороны такое амбре, словно ее с головой окунули в духи «Красная Москва», владелец портрета еще молодящегося Брежнева над почтенным диваном, стаканов в серебряных подстаканниках, не менее слепящего письменного прибора и смахивающего на качели для гномиков начальственного пресс-папье? Есть ли память о нем, всемогущем распределителе расползшихся по Москве бесконечных квадратных метров? Ведь он наверняка был весьма популярен. В служебную дверь его каждый день упиралась лбами вереница просителей. Его после восьми-, а то и десятичасового утомления служебной деятельностью уносила по еще не забитым всякой колесной мелочью проспектам к законной трех-, четырех-, а может быть, даже и к пятикомнатной квартире (содержимое ее – югославские шкафы, чехословацкие сервизы, гэдээровские занавески и сироткой затесавшаяся в соцлагерь итальянская пижама – отдельный разговор) рабочая лошадь «Волга». Впрочем, есть второй вариант – спартанство товарища зама: рукомойник в облезлой ванной, тумбочка, которую гневно отвергли бы пионеры в летнем палаточном лагере, и кровать в однокомнатной конуре, вопиющая о царе Горохе каждой своей пружиной. Что можно точно сказать о Кривове: он жил, он дышал, он трудился, он приближал коммунизм. Не верится, что к моменту занятия места зам. пред. Московского исполкома Я. Д. был молод и жизнерадостен: подобные должности – удел проперченных временем «старых верных большевиков», выше головы хвативших лиха. Вне всякого сомнения, тов. Кривова подмяла под себя потаскуха-война (неважно, фронт или тыл; почитатель «Герцеговины Флор» не особо жалел свою гвардию – предводитель стрелкового корпуса и тыловой интендант преспокойно могли схлопотать расстрельную пулю в затылок), так что, скорее всего, Кривов мучился последствиями ее колдовства (подагрой, бессонницей, страхами, осколком с острыми зубками, плотно, по-хозяйски устроившимся внутри). Кто знает, миновали ли Я. Д. кабинеты Лубянки с их хрестоматийным уютом или проверенный большевик все-таки имел счастье беседовать с тамошними доберманами, ноздри которых с порога унюхивали самую микроскопическую крамолу? Можно с уверенностью предположить: он надеялся на справедливость мудрых советских законов, на бессмертие Маркса с Энгельсом, на торжество во всем мире всем известного гегемона. Кроме всего прочего, он оказался чуток к нуждам гордого каторжанина (словоохотливый Моисей-Янкель не преминул черкнуть в том же письме Варламу: «Депутатская комиссия и на этот раз единогласно высказалась против принятия Вас на учет… и только один зам. пред. исполкома Кривов, выслушав мое, крайне настойчивое и требовательное, выступление, внес компромиссное предложение, которое и было принято, по совести говоря – фуксом, без голосования “за”, путем чистейшей демагогии»).
