— Я? Ни в коем случае. При его-то зубах, да еще этот шлем… Я знаю, что там крылья, но по виду — ни дать ни взять уши! — Доусон отхлебнул вина. — Ты сегодня храбро сражался, мой мальчик. До меня тебе, конечно, далеко, но ты хороший боец, без сомнения.
Клара наградила его улыбкой. А ведь она права — великодушным быть не так уж трудно и даже немного приятно. Вино радовало богатым ароматом, в придачу к нему слуги внесли блюдо с сыром и солеными колбасками. Клара с кузиной тихо сплетничали, то и дело берясь за руки, как влюбленные дети. Видно, и здесь то же: насмешка, оскорбление, вслед за ним утешение. Королевство держится на таких вот женщинах — они спасают его от неминуемых войн, замешенных на самолюбии и мужской спеси.
— Нам повезло, — проговорил Доусон. — Повезло с женами…
Фелдин Маас вздрогнул, посмотрел на двух женщин, занятых беседой о неудобстве жить на два дома — в Кемниполе и фамильном поместье, — и криво усмехнулся.
— Точно. Долго пробудешь в Кемниполе?
— До турнира, и потом задержусь на неделю-другую. Хочу вернуться домой до снегопадов.
— Да уж. Кингшпиль собирает на себя все ветры с равнины — его величество, должно быть, взял в архитекторы парусного мастера. Говорят, король задумал объехать с осмотром все граничные земли, лишь бы пожить в тепле.
— Лишь бы поохотиться, — поправил его Доусон. — Еще в детстве, когда мы были совсем мальчишками, он любил зимнюю охоту в тех краях.
— Не староват ли он для такого?
— Нет. Ничуть.
— Склоняюсь перед твоим мнением.
На губах Фелдина играла тонкая самодовольная улыбка, и Доусона обожгло яростью. Клара наверняка заметила и поспешила на помощь: умение сохранять мир, как видно, предполагало способность вовремя прекратить игры в дружбу, дабы не развеять хрупкую иллюзию безмятежности. Она позвала слуг, вручила в подарок кузине фиалки, и обе семьи пошли в холл — раскланяться на прощание. Перед самым уходом Фелдин нахмурился и поднял палец.
— Совсем забыл. У тебя есть родственники в Вольноградье?
— Нет, — ответил Доусон. — Кажется, у Клары дальняя родня в Гилее.
— Не родня, а свойственники, — уточнила Клара. — Кровного родства нет.
— Значит, в Маччии никого? Что ж, хорошо, — кивнул Фелдин Маас.
Плечи Доусона напряглись.
— В Маччии? Никого. А что не так с Маччией?
— Судя по всему, их верховный дож решил заключить с Ванайями союз против его величества. «Совместный отпор агрессии», что-то в этом роде.
Фелдину известно о ванайском подкреплении. Стало быть, сэру Алану Клинну — тоже. Знают ли они, кто свел Ванайи с новым союзником, или только догадываются? Как минимум догадываются, иначе бы Фелдин не затевал разговор. Доусон улыбнулся как можно небрежнее.
— Единодушие в Вольноградье? Слабо верится. Скорее всего слухи.
— Да, — подтвердил Фелдин Маас. — Точно. Наверняка ты прав.
Этот псиномордый слабак и лицемер, порождение хорька и шлюхи, отвесил поклон и зашагал прочь вместе с женой. Доусон не пошевелился.
— Что случилось? — Клара взяла его за руку. — Ты чем-то огорчен?
— Извини, — бросил он.
В библиотеке Доусон запер за собой дверь, зажег свечи и снял с полок рулоны карт. Отмечая дороги из Маччии к Ванайям и пути движения армии, он измерял и высчитывал сроки, чувствуя, как в нем закипает злость — словно волна, подстегнутая грозовым ветром. Цепочка доверенных людей дала сбой, кто-то проговорился, его замыслы пошли прахом. Слишком он вложился в удар — и подставился. Его переиграли. И кто — Фелдин Маас!
За порогом библиотеки давно уже скулил пес, царапая когтями дверь. Доусон встал и впустил его в комнату. Волкодав влез на кушетку, подобрав под себя задние ноги, и беспокойно уставился на Доусона. Барон Остерлингских Урочищ опустился на кушетку рядом со зверем и потрепал его за уши. Пес вновь заскулил и уткнулся мордой в ладонь хозяина. Через миг в дверях показалась Клара.
— Дурные вести? — спросила она, глядя на мужа таким же беспокойным, как и у пса, взглядом.
— Да, в некотором роде.
— Джорею грозит опасность?
— Не знаю.
— А нам?
Доусон промолчал. Ответ был «да», и солгать не хватило сил.
Гедер
Густой туман, белый в лучах утреннего солнца, покрывал всю равнину. Знамена знатных родов Антеи беспомощно свисали с шестов, темные и тусклые от пропитавшей их влаги. Пахло истоптанной землей, все пронизывал холод. Конь Гедера потряс головой и всхрапнул; юноша потрепал его по холке рукой в латной перчатке.
Блестящие стальные латы когда-то принадлежали отцу; слегка потускнел лишь наспинник, который кузнец подгонял под осанку Гедера. Ремни жгли кожу даже сквозь бригандину. Спешный марш, изнурительный и бесконечный, казался теперь чуть ли не начальным кругом ада; изматывала не столько быстрота — шли довольно неторопливо, — сколько беспрерывность. Четыре дня с того похмельного утра Гедер то торчал в седле, то шел пешком, отдохнуть удавалось не больше двух часов кряду. По ночам он трясся от холода под наброшенным на плечи одеялом, днем изнывал от жары. Армия маршировала по широкому, мощенному зеленым камнем драконьему пути; стук подошв по нефриту сперва раздражал, после отзывался музыкой, потом казался извращенной формой тишины, затем опять раздражал… Изрядную часть пути Гедер проделывал пешком — запасного коня у него не было, хотя мало-мальски состоятельный рыцарь имел бы с собой двух-трех, а то и четырех. И латы поновее тех, что пролежали без дела чуть не полвека. И палатку, получше защищающую от холода. И может быть, даже толику достоинства и самоуважения.
Прочие латники ехали группками, кое-кто с собственной свитой, и хотя Гедер, как и они, принадлежал к авангарду, место ему — что неудивительно — отвели позади колонны: за ним шли повозки с провиантом, дальше пехота и солдатские девки. Девок, правда, оставалось всего ничего: в таком походе много не заработаешь.
Приказ остановиться отдали вчера вечером, за час до заката. Оруженосец Гедера разбил хлипкую палатку, принес жестяную тарелку с чечевицей и сыром и по-дартински свернулся калачиком у входа. Гедер добрался до тюфяка, зажмурил глаза и взмолился о сне. Всю ночь ему снился поход, с первыми рассветными лучами прозвучал новый приказ — строиться.
В детстве Гедер часто пытался вообразить себе этот день — день первой битвы. Вихрь атаки, стремительный жар скачки, яростный боевой клич на устах… Вместо этого — час за часом торчать в седле, одуревая от холода, передающегося телу от стылых лат, и ждать, пока выведут, выстроят и переформируют пехоту. Благородные ряды рыцарей с мечами и копьями оказались на деле беспорядочной кучкой всадников, которые то хохотали над непристойными шутками, то бранили походный рацион. Ничего похожего на возвышенную готовность к самоотверженной битве, скорее тупая тоска затянувшегося ожидания, как будто недельную охоту продлили на лишний день. Спину ломило от затылка до копчика, бедра стерлись о седло, челюсть хрустела при каждом зевке, во рту отдавало кислым сыром. Рядом с Гедером стоял оруженосец: щит на спине, боевое копье в руке, на безволосом лице выражение крайней изможденности.
