После распятия меня двое суток никто не беспокоил. Всё это время я думал о своей судьбе, о жене и детях. Думал и о том, что же творят руководили государства со своим народом? Пытался понять, кто же фактически руководит государством. Я понимал, что тот, кто правит государством – правит тайно. Вот меня следователь допрашивает и просит назвать фамилию ленинградца, я не знаю никого ленинградца. И я не знаю человека, который фактически правит русским народом, уничтожая один из самых сильных родов человечества…
После пытки, устроенной мне в «христовой» комнате, и после страшного сна, который мне приснился, я долго приходил в себя. Допросами в это время меня не мучили. Я находился в камере вместе с Николаем Ивановичем. Он имел такой же вид, как и я. Вместе с нами сидели ещё двое сокамерников, с таким же измученным, растерзанным видом, как и у нас. Мы перестали хранить молчание, перестали бояться провокаторов. После таких пыток мы уже были готовы к расстрелу.
Следователи и надзиратели намекали о нашем скором переводе в Ленинград.
Я пытался представить, что же ещё могут придумать нелюди-палачи на Литейном, какие истязания для выбивания у нас удобных следователям признаний, признаний в преступлениях, которых мы не совершали.
Глава двадцать вторая
Допросы в большом доме на Литейном
До перевода в Ленинград и меня, и Николая Ивановича при допросах не пытали. Мы приняли почти нормальный вид. Еду, которую приносил арестант под наблюдением надзирателя, можно было назвать нормальной. Руководство тюрьмы приводило нас в тюремную норму.
И вот настал день отправки в Ленинград. Напоследок нас накормили довольно сносно. Рубашки были нами выстираны и высушены, пиджаки – почищены, нас подстригли и побрили.
Пересылка в Ленинград происходила ночью. Процедура вывода из камеры и посадки в “чёрный ворон” прошла без каких-либо проволочек, как с нашей стороны, так и со стороны конвоиров. Оказывается, все обитатели нашей “четырёхместной” камеры были предназначены для совместной отправки на Литейный, в Большой дом Ленинграда.
Об этом Большом доме в народе шла недобрая молва. Из этого дома ещё никто не выходил на свободу. Однако никто из обывателей точно не знал, кто и когда туда попадал. Всё было покрыто тайной. Слухи опутывали Большой дом. И теперь эти слухи я должен был «лично проинструктировать».
Когда нас привезли в тюрьму, конвоиры Большого дома довели всех четверых до камеры, и втолкнули внутрь.
Некоторое время мы были предоставлены сами себе. Поэтому, так как нары были свободны, мы “расположились” на них со всеми удобствами.
Вскоре дверь камеры открылась, и вошедший арестант под наблюдением надзирателя раздал нам баланду и воду. Я был поражён этому раннему завтраку. Никак не ожидал такой заботы по отношению к арестованным.
После еды прошло немного времени, и надзиратель вывел на допрос Николая Ивановича. Но не прошло и двадцати минут, как Николай Иванович снова появился в камере. Следующим на допрос был вызван я.
Комната для допроса находилась рядом с камерой. Следователь опять оказался не русским. К какой национальности он принадлежал, я определить не мог. Он сидел за большим столом, перед ним лежало мое дело. Он быстро просмотрел его, поднял на меня глаза и спросил:
– Иванов, ты мне что-нибудь расскажешь о ленинградце? Будешь сознаваться? Ты ничего не говорил в районной тюрьме. Я надеюсь, что мне ты все расскажешь. Не так ли?
– Гражданин следователь, – ответил я, – мне нечего сказать, кроме того, что я говорил следователям в районной тюрьме.
Я приготовился говорить дальше, но следователь меня прервал:
– Всё, Иванов, можешь возвращаться в камеру. Разговор с тобой я продолжу позднее. Подумай о том, что ты мне должен рассказать. А ты мне всё расскажешь. У нас есть такие средства, которые развяжут тебе язык. И ты всё скажешь, даже больше того, что нам надо от тебя услышать.
Он позвонил, вошёл конвоир и меня повели обратно в камеру. Пока я садился на нары, надзиратель вывел из камеры третьего сокамерника.
Я переглянулся с Николаем Ивановичем.
– И ты ничего не сказал следователю? – спросил он.
– А что я мог сказать? – ответил я Николаю Ивановичу. – Он меня обещал допросить позднее, причем допрос, очевидно, будет с пристрастием.
– И мне обещан такой же допрос, – сказал Николай Иванович.
Четвертый сокамерник внимательно слушал наш разговор. Я и Николай Иванович договорились между собой, что этих двоих сокамерников считать провокаторами мы не будем. Дни наши сочтены, так что опасаться нет смысла.
Вскоре вернулся третий сокамерник. А на допрос повели четвёртого.
Я спросил только что приведенного сокамерника:
– Ну, а ты что скажешь о допросе?
– Мне нечего сказать, – ответил он. – Я никакого оговора на себя или кого-нибудь не сделал. Мне обещан допрос какой-то особенный, во время которого я всё расскажу следователю, расскажу все подробности заговора, в котором я принимал участие. Так он мне сказал. О каком заговоре я должен рассказать, сам не знаю. Вот так-то, дорогие мои товарищи по несчастью.
Николай Иванович сказал:
– Подождём четвёртого товарища. Скоро и его приведут, если он не начнёт что-то говорить следователю.
