Мы нашли убежище у самой воды: любимое мое кафе, обустроенное вокруг маленького пирса, никто не закрыл, как оказалось. Фейсбук – ненадежное место, сплошные фейки, так фейком оказалась и фотография опустевшего пирса.
– Как твоя кошка? – спросил он.
Ума не приложу, когда успела рассказать про кошку. Может, в том же фейсбуке дело? Может, мы друзья там и давно на «ты»?
– Хорошо. Соскучится только без меня.
– Бабушка выздоровела?
– Насколько можно в ее возрасте, – я за сегодня устала удивляться. И вообще устала. Больше всего хотелось придвинуться ближе и уткнуться головой в плечо ему, как родному, и сказать…
…А что я, собственно, могу сказать, кроме «как тебя зовут»? Ну, допустим, что-нибудь нейтральное, поддержать беседу…
– А ты как?
– Нормально. Слушай, я что-то совсем сплю. Посидим еще немного и пойдем, ладно?
– Почему Киреенко не может тебя сфотографировать?
– Издевается. Все он может. У нас с ним давняя история, помнишь?
– Помню, – соврала я.
Или не соврала.
Дело в том – дошло до меня сокрушительно и внезапно – что собеседник мой не мог, ну совершенно не мог сейчас сидеть напротив.
Но ведь сидел, и это было хорошо, так невозможно хорошо, что слезы у глаз и комок в горле.
– Как тебя сюда впустили?
– Диссоциативное расстройство гражданства, – сказал он совсем не весело. – Дела у вас, конечно, творятся…
– Дела, да…
Мы просидели молча еще минут десять, мой собеседник клевал носом, я складывала лягушку из салфетки – и вдруг поняла, что упустила момент, заблудилась, потерялась: вот только что помнила его имя – а вот уже и не помню… Даже не то что не помню – не могу знать, мы впервые встретились сегодня утром на набережной, в пятидесяти метрах отсюда, вон там, возле бетонных шаров, облицованных голубыми стекляшками.
Нет мне прощения, потерялась я и еще раз, теперь уже на самом деле, на темной дороге между Домом-Музеем и «Камелией». Здесь отстала, там засмотрелась на лиловый фонарь – и вдруг осталась одна.
Но погоревать вдоволь не успела: нагнал меня веселый Царицын и сказал магические слова «пять звездочек». И сказал слова еще более магические: Ксанка приехала, тебя ищет, бегает по этажам, матерится ужасно. Она тебе, говорит, подарок привезла тяжеленный. Воооот такая коробка. А еще, говорит, у нее книжка вышла, вот прямо в пятницу, послезавтра презентация в административном корпусе. А еще, говорит, кто-то идет за нами, чуешь? Я вот прямо по духам чую, что это Огарькова.
Я так соскучилась по Ксанке, что не утерпела и совершила предательство: взяла Огарькову под локоть и завязала с ней длинный разговор о своем, о девочковом. У нее при себе тоже была заветная бутыль, так что от набережной до шлагбаума мы остановились несколько раз, и путь оказался долгим. У шлагбаума под фонарем собрались прощаться и расходиться, фонарь опять не горел.
– Да мы все виноваты. И ты тоже, – сказала Огарькова чужим бесцветным голосом.
– Что ты за меня говоришь?
– То, что я некоторые вещи знаю лучше тебя. И если ты не знаешь, это не освобождает…
– Ир, подожди. Ты сюда как попала?
– Головина помнишь?
– Ну.
– Он мне приглашение выслал. Я приехала в Азов. А там сели в машину – и через тоннель.
– А документы?
– На пароме всех проверяют, а после тоннеля через одного. Бардак потому что.
– Хоть какая-то польза от бардака. А обратно как?
– Так же, с Головиным. Катька, давай возьмем все слова обратно. Мы пьяные. Не хватало еще нам разосраться. Вы с Ксанкой так и не помирились с тех пор?
– Не помирились. Давай.
Мы обнялись и разошлись.
Путь к «Камелии» был темен и печален. Я прошла мимо пустой будки охраны, уловила из зарослей оживленные голоса, но никого по голосу не опознала и отправилась дальше. Спать не хотелось, ложиться было совсем тоскливо. Ксанка приехала, сказали. Нет здесь никакой Ксанки. Мы не разговариваем третий год. Переодеться, переобуться и обратно на набережную…
Переобуться, да. Надо меньше пить.
Я же все перепутала: не в прошлом и не в позапрошлом, а три года назад купила свои дурацкие босоножки. И как раз прошлым летом оставила на даче. А этим поехала и забрала. И подшила, и подклеила. И много чего еще подшила и подклеила из непригодного прежде.
Потому что дела у нас тут творятся.
Кто-то облюбовал комнату на первом этаже нежилого семнадцатого корпуса, в окне дрожал зыбкий и слабый оранжевый свет. Может быть, керосинка. Такие же слабые огни плавали в окнах «Камелии», значит, не было еще одиннадцати часов.
Электричество и воду дадут с одиннадцати до двенадцати, мне душ все равно не светит, до третьего этажа напор не тянет. Значит, переодеться, переобуться и на улицу. Или ткнуться к кому-нибудь в номер на звук, вдруг где сидят-разговаривают хорошей компанией…
В холле меня встретила рыжая Оксана. Рыжая, кудрявая, со свежей хитроумной челкой. Чуть с ног не сшибла, налетела, сгребла в охапку, расцеловала в обе щеки, сразу похвасталась и новым парикмахером, и книжкой, и тем, что Саню повысили, и тем, что у Михалыча скоро тоже книжка будет. Сразу пожаловалась, что у нее передача для Косинского, а его неизвестно где черти носят, вон на ресепшене уже беспокоятся; что ее поселили с Фейгиной, которая храпит во сне, что вай-фай только в холле и почему-то в туалете, что Фейгина к тому же попила некипяченой воды и теперь настроена всю ночь печально блевать.
– Ксанка, – обреченно сказала я, уставившись на разноцветную яркую люстру под потолком – у меня наверху коньяк.
Потом не помню.
Кажется, был четверг.
Мы с Ксанкой устали вспоминать всевозможные народные песни и стали сочинять их на ходу. Нас с нею, интеллигентных вообще-то женщин, местные обитатели знают именно как сочинительниц народных песен, а также частушек, матерных и не очень.
– На болоте две осинки,листья трепыхаются!Я иду, гляжу – Косинскийпод кустом валяется! —
на всю набережную выводила Ксанка поставленным фольклорным голосом.
– Я, кстати, его не видела с понедельника.
– Это не из-за него менты были?
– Какие менты? – я поймала ее за сумку и остановила.
– Орги сегодня заявление писали. Я сама не слышала, но Киреенко говорит – человек пропал. Думаешь, он?
– Вот же ж блин… Он в понедельник с какой-то бабой ушел. Я думала, она его до гостиницы отведет. Надо было самой отвести…
– Да чего ему сделается. Баба, небось, местная. Бухают, небось.
