Мои письма дойдут до Канецуке дней через десять, а может, и больше. Сколько мне придется заплатить этому мальчику за его услугу? Рулоны холста и шелка, темно-синий плащ с фиолетовой подкладкой, серые шаровары с кружевами… Но все это неважно. Я надеюсь, что снежные заносы не помешают ему, иначе плата за его услугу окажется еще выше.
А сейчас, чтобы не забыть, представлю свой арсенал. Они не были такими красивыми, как мне бы хотелось, мои четыре длинных письма, потому что я не могла украсить их листьями или цветами (они могли пострадать во время путешествия и в потрепанном виде показались бы скорее символом утраченной любви, чем ее постоянства).
Первое письмо, спокойное и сдержанное, написано на тонкой зеленой бумаге моим самым элегантным почерком — строки наполовину светлые, наполовину темные. В нем я упоминаю о слухах, касающихся его отношений с Садако, так как уверена, что он узнает об этом от Изуми. Если я сообщу ему о них первой, возможно, он будет менее склонен подозревать меня в их распространении. Я написала о лживости этих слухов (как это есть на самом деле). Соблазнить не только жрицу, но и ее единокровную сестру — это немыслимо. Я хорошо знаю его слабости, но он не способен на двойное предательство, я уверена в этом.
И разве он не говорил мне, что на его вкус Садако немного слишком тщеславна, слишком проста и слишком кокетлива? (Он действительно все это говорил, правда, с таким видом, что я начинала подозревать, что со временем он может не устоять перед ее очарованием; у меня никогда не находилось подтверждений этого, но я и не обнаруживала своих подозрений.) Нет, писала я ему, я знаю, что он никогда не снизойдет до нее.
Я закончила письмо стихами о своей преданности ему и не поставила подписи, как это было принято между нами.
Пускай теперь Изуми станет упрекать его. Разве она не поверила слухам о Садако, как только я их распустила? Она может исполнять роль ревнивой любовницы, тогда как я проявлю редкое величие души, поднимусь выше ссор и выяснения отношений и скажу ему, что сейчас не сомневаюсь в нем.
Второе письмо, игривое и напористое, написано четким стремительным почерком на жесткой китайской бумаге. Я сообщила ему, что рада быть его противником. Разве мое оружие не в таком же хорошем состоянии, как его? Разве я не обладаю здравым смыслом, смелостью, искусством дипломатии? Разве часто бываю выбита из колеи или впадаю в уныние? А когда сражение выиграно, разве не проявляю милосердия по отношению к побежденным?
Я, однако, опасалась, что избрала неверную тактику. Вдруг он поймет, что за всей этой бравадой скрыто мое отчаяние? Он знал, что, когда борьба между нами переходила в битву силы воли, мне редко удавалось ему противостоять. Наши силы неравны. Как стратег я более уязвима, у меня близко слезы, я склонна прибегать к обидным упрекам и оскорблениям.
Возможно, мне удастся выиграть поединок, признавая свою слабость, а не силу. Каясь в сделанных ошибках, я подчеркну свои преимущества, подобно тому, как скромность женщины подчеркивает ее совершенство.
Третье письмо написано изящным шрифтом «кана» на желтовато-коричневой, мелкозернистой бумаге, некоторые строки такие светлые, что почти неразличимы. Я рассказываю ему притчи о нашей любви, говорю, что она подобна императорской драгоценности, которая спрятана в футляре, ее размеры и цвет неизвестны, но именно благодаря этой неопределенности она обладает огромной силой. Никому не разрешено смотреть на нее, так как, будучи открыта для посторонних взоров, она потеряет свою прелесть. Спрятанная, она жемчужина, нефрит, рубин; открытая для всеобщего обозрения — лишь что-то одно. Даже рассказывающие о ней легенды неточны, для нее не находится достойных слов или метафор.
Поэтому сущность нашей любви очевидна лишь ей самой. Она пребывает во мраке, и даже мы, кто породил ее, не знаем ее до конца. Мы даем ей одно имя, а она становится чем-то иным. Мы не можем увидеть или потрогать ее, она ускользает от нас. Но она существует.
Что он подумает по поводу этой маленькой сказки? Может, найдет ее фальшивой и сентиментальной? Что я могу сказать на это? Лишь то, что я плакала, когда писала.
Четвертое письмо. Я не помню ни качества, ни цвета бумаги, на которой оно написано. Я писала его в сумерках, проплакав до этого несколько часов. Так что почерк был плохой. Я сразу же его запечатала, не желая перечитывать.
Оно начиналось, насколько я помню, с высокоумных рассуждений о подходящих средствах достижения цели. Я напоминала ему одну главу из сутры Лотоса, в которой рассказывается, как Будда прятался от своих учеников, чтобы заставить их понять правду.
Не лгал ли он мне об Изуми с той же целью? Мне нет никакого дела до жрицы, и я знаю, что слухи о Садако — ложь. Но что касается Изуми — это другое дело. Разве он не говорил мне, что не любит ее? Что предпочитает проводить время со мной, а не с ней? Разве не клялся, что, несмотря на все ее очарование (о, как эти слова ранили мое сердце, потому что мы оба знали, что это правда), я более страстная.
Тогда почему свою последнюю ночь в городе он провел с Изуми? Почему ей он посылает любовные письма, а со мной так холоден и немногословен? Почему собирался организовать ее тайный приезд в Акаси (слухи об этом распространились повсюду — как неосторожно она выдала их секрет) и не пригласил меня?
Всему этому было только одно объяснение. Он лгал, чтобы заставить меня понять правду. Ее он любил больше. Ему не было дела до того, что я знала его дольше и понимала лучше. Все годы, которые мы провели вместе, все наши тайны ничего не значили для него. Он растворил меня в себе, переплавил, как алхимик в своей лаборатории, и отлил меня со всеми моими нечистотами в презренную форму.
Неужели он не переплавит меня вновь и не придаст мне более привлекательную для него форму? Если бы он любил меня сильнее, я бы стала такой, как ему хочется. Я бы не ревновала, оставила бы упреки и жалобы.
Я верила каждому своему слову, когда писала это письмо. Но не посмела оставить для себя его копию на случай, если передумаю.
Последствия слухов, которые я распустила, превзошли все мои ожидания. Молва о любовной связи Садако и Канецуке дошла до ушей императрицы, которая, по словам Бузен, вызвала принцессу к себе.
— Как могла она осмелиться встречаться с таким человеком? — вопрошала императрица. (Она не кричала, как Изуми, но обмен репликами оказался достаточно горячим, чтобы несколько придворных все слышали.) — Именно с тем, кто из-за своей связи со жрицей создал угрозу безопасности трона! Неужели она не осведомлена о беспорядках в столице? Разве она не знает, кого считают их причиной? Ее поведение — предательство не только по отношению к жрице, но и к мачехе! Можно ли после этого предполагать, что император пошлет ее в Храм Изе?
Императрица выразила сожаление, что сама когда-то поддерживала Канецуке. Она не была согласна с решением выслать его — это сделал император, но теперь, когда погублена репутация двух принцесс! Это уж слишком. Разве не видит Садако, сколь эгоистично она поступила?
