– Если с ним что-нибудь случится, я больше и не гляну в твою сторону, – сказала мама.
– Ты и так на меня больше не смотришь, – сказал отец.
– Эй, мы тут пытаемся уснуть! – крикнул один из братьев из коридора, где все устроились на ночлег.
– Они ругаются прямо как мои родители, – сказал Борис, и в темноте это прозвучало так, как будто он ждал, что я с ним соглашусь.
– Думаю, он спит, – наконец произнес мой брат.
– Нет, он не спит, – сказал ему Борис.
ИЗ-ЗА ТОГО ЧТО МАМА БЫЛА ТАК НЕСЧАСТНА, я познакомил ее с Софией и Адиной, и они обе понравились ей больше Лутека, как я и предполагал. Адина спросила: «С чего это мы встречаемся с твоей матерью? Неужели у нас помолвка?», но София ответила, что все понимает, и сказала Адине, что та не умрет, если сделает кому-нибудь доброе дело. Мы встретились в кафе, и моя мама настояла на том, чтобы купить девочкам чай, несмотря на то, что я видел, как ее расстроила потраченная сумма. Она спросила об их семьях, и на ее лице появилось выражение крайнего соболезнования, когда она услышала их печальные истории. Затем, когда наша встреча подходила к концу, она сказала, что ее подруга, которая приходилась невесткой Чернякову, рассказала ей о представлениях в сиротском доме Януша Корчака, и спросила, не хотим ли мы пойти.
Адина посмотрела на меня, и выражение моего лица ясно говорило о том, что я понятия не имел, что мама собирается такое сделать.
– Не думаю, что девушки хотят смотреть на кукольные спектакли для детей, – сказал я маме.
– Это не кукольные спектакли, – ответила она.
– Я видела их парад, когда им пришлось перебираться в гетто, – сказала ей София. – Это был натуральный цирк.
– Я их тоже видел, – сказал я.
– А ты видел повозки с геранями?
София сказала, что слышала всевозможные байки о Корчаке: будто его увезли в лес и застрелили; будто его забрали в один из лагерей; будто его посадили на лодку до Палестины. Проблема заключалась в том, что он отправился прямо в гестапо, чтобы опротестовать конфискацию какой-то жалкой картошки, да к тому же, придя туда, отказался надевать повязку. Выяснилось, что его побили и бросили в камеру, но через месяц все-таки отпустили.
– Они его отпустили? – спросила Адина, заинтересовавшись этой частью рассказа. – Почему?
София потерла большим пальцем подушечки остальных пальцев.
– Разве он богат? – спросила Адина.
– У него имеются богатые друзья, – сказала ей София. Она сказала, что также слышала, будто его привратника-поляка в тот же день побили чуть ли не до смерти, потому что он лично подал прошение о том, чтобы пойти в гетто вместе с сиротским домом, однако арийцы больше не имели права работать на евреев.
Мы вчетвером слушали разговоры за соседними столиками. Я видел разочарование в маминых глазах.
– Пашут и воруют, пашут и воруют, вот такие времена у нас настали, – сказала она.
Девочки только посмотрели на нее и допили чай. София держала кубик сахара между губами и высунутым языком, и наконец он полностью растворился. Мама поднялась и вытерла глаза. Ну что ж, произнесла она, если нам интересно, новый сиротский дом теперь располагался на улице Хлодной, в малом гетто.
– Мы пойдем, – сказала София.
– Конечно. Там может быть весело, – посмотрела на нее Адина.
– Да, может быть весело, – повторила София.
Мама осталась довольна и вышла прежде, чем мы могли бы изменить решение.
Адина сказала:
– Тебе не удастся заставить Лутека и Бориса пойти.
И София ответила:
– Я даже не буду пытаться.
В тот вечер за ужином мама сообщила всем радостную новость, на что отец Бориса задался вопросом, почему немцы отпустили Корчака.
– Может быть, они сделали его информатором, – сказал Борис.
– Может, он дал им кучу золота, – предположил мой брат.
– Немцы знают, что он – лучший детский специалист и реформатор образования во всей Европе, – сказал отец. – Его знают даже в Англии и Франции. Он, должно быть, самый защищенный еврей в гетто.
– Большая шишка, – сказал Борис.
– Это с ним случился скандал перед войной? – спросил отец Бориса.
– Что еще за скандал? – спросила мама.
Отец Бориса поднял руки в знак того, что не хотел никого обидеть.
– Он потерял свою радиопрограмму и должность в суде для несовершеннолетних, – сказал отец. – Он отправился в путешествие в Палестину, и после этого люди больше не могли смотреть сквозь пальцы на тот факт, что он на самом деле – не поляк Януш Корчак, а еврей Хенрик Гольдсмит.
На улице послышались выстрелы, мы все затихли и прислушались. Суп был сварен из свекольной кожуры и листьев крапивы с маленькими комочками каши.
– Никому не хотелось ставить еврея во главе польских малолетних преступников, – добавил отец. Но я продолжал размышлять о том, почему немцы все-таки отпустили Корчака, а все остальные начали думать о чем-то другом.
В СИРОТСКОМ ДОМЕ ТАБЛИЧКА С НАДПИСЬЮ «Коммерческая школа Ресслера второй ступени» была перечеркнута, и под ней на бечевке висела деревянная доска, которая сообщала, что это – «Детская республика». Маленькие девочки в костюмах, сшитых из кусочков бумаги и прочих лоскутов, провели нас внутрь и указали на складные стулья перед сценой.
– И кого ты должна играть? – спросил я девочку, которая вела меня.
Бумага на ней была в основном окрашена в зеленый, и она сказала:
– Я – дракон.
Сцена представляла собой платформу в конце главной комнаты на первом этаже. Когда все стулья заполнились и люди уже подпирали заднюю стенку, полная женщина, которую я видел, когда Старый Доктор тянул ее по улице, вошла через заднюю дверь и все начали аплодировать. Она принесла кактус, который поставила впереди сцены. Она поприветствовала всех в сиротском доме и сказала, что ее зовут Стефания Вильжинска и что она является старшим учителем. Она представила кактус как свою любимую сиротку и домашний талисман, и все рассмеялись, как будто знали, о чем она говорит. Затем она сказала, что ей доставляет большое удовольствие представить величайшего гуманиста и интеллектуала Польши.
Все снова зааплодировали, и через ту же дверь вошел Корчак. На нем была бумажная корона, и люди начали над ней смеяться. Полная женщина заняла место в переднем ряду.
– Кто-нибудь должен дать стул для того толстого мужчины сзади, – сказал Корчак. – Он кажется слишком респектабельным, чтобы стоять.
Самые маленькие дети в аудитории решили, что это уморительно.
– Всем нравятся мои грубые словечки, – сказал он, когда дети утихли. – Даже разодетым дамам и элегантным джентльменам. Правда, они держатся на расстоянии и никогда не показываются мне на глаза, пока не заболеют их дети. Тогда начинается: «Ну пожалуйста, пожалуйста, вы должны прийти», – хоть посреди ночи.
