Ринецея отправила запрос на спутники, неприметно парящие в космосе и контролирующие всю земную поверхность. Но полученные данные еще долго не укладывались у нее в голове, потому что на одном из мониторов демоница внезапно увидела живую и абсолютно здоровую принцессу, беззаботно нежащуюся под лучами жаркого солнца на палубе прекрасной быстроходной каравеллы.
И тогда, испытывая сильнейший шок, демоница начертала запретные руны, призывающие смерть без возможности на возрождение, и наслала на Ульрику страшное проклятие, способное разрушить не только тело, но и душу…
Верховный архимаг Поющего Острова магистр Саймонариэль испуганно отшатнулся от хрустального шара и конвульсивно схватился за грудь, успокаивая бешено колотящееся сердце. Он знал и понимал многое, а поэтому сразу осознал, на что осмелилась впавшая в панику Ринецея. Проклятие подобного уровня маг способен наслать лишь раз в жизни – перед смертью, потому что его отдача неизбежно ударит по самому создателю и причинит ему вред несоизмеримо больший того, что наносится жертве. Ринецея совершила запретное и теперь должна была поплатиться за причиненное ею зло, поплатиться рано или поздно. Но справедливое возмездие никогда не наступает сразу. Оно медлит и подкрадывается, будто хищный зверь, нападая в самый неожиданный момент. Ринецею ожидало ужасное будущее… А пока… Амулет Чумы ослабил и отсрочил действие наложенного проклятия – смягчил, но не смог нейтрализовать его полностью. Отныне Ульрика обречена на гибель. Но мудрый Саймонариэль недаром знал и понимал многое. Он раскрыл толстенный магический фолиант и погрузился в чтение, стараясь отыскать средство, способное остановить смертоносное проклятие…
Самое утомительное занятие, которое я только могу придумать, – это ничегонеделание. А точнее, затянувшееся безделье. Неоправданная праздность убивает душу и отупляет разум, превращая человека в разучившийся думать простейший организм. Бездельник стремительно деградирует, замирая на уровне самых примитивных потребностей, к каковым в первую очередь относятся голод, жажда, половой инстинкт и желание развлекаться, вызванное скукой. Нет, возможно, поначалу, пару-тройку дней, праздность еще способна показаться приятной. Но вот что начинается потом – просто не поддается никакому описанию!
Первый день пути я почти целиком посвятила сну. Капитанская каюта, любезно предоставленная мне Маллером де Ваксом, приятно порадовала своей строго функциональной обстановкой. Маленький письменный стол, шкафчик для одежды, сундук для оружия и неизменный корабельный гамак. Ничего лишнего – все просто, скромно и весьма красноречиво. Приглядевшись к лаконичности интерьера, я сильно изменила свое первоначальное мнение о лихом пирате в красной бандане. Из дерзостного авантюриста, промышляющего разбоем, неоднозначная персона ликерийца мгновенно выросла в моих глазах до уровня внушающей уважение личности, пристрастной в вопросе личного непритязательного комфорта и умеющей заслужить истинное благорасположение команды. Вещизм – крайне неприятная штука! С одной стороны, он чрезвычайно крепко привязывает нас к бытовой суете, начисто лишая возможности совершать что-либо экспромтом, по наитию, и затягивает на дно почище балласта. Да и до импровизации ли тут, если за тобой тянется абсолютно неподъемный багаж из комодов, набитых полуизношенными камзолами и прочей дребеденью? Когда и как успевают люди приобрести эту пагубную зависимость от переизбытка вещей? Сделают ли нас счастливыми восьмая пара туфель или двенадцатый плащ? Вряд ли, а вот надутыми, пафосными и спесивыми – запросто. И второе: Маллер прекрасно понимал – материальный достаток бесповоротно разделяет людей на враждующие группы, ставя их по разные стороны жирной черты, называемой социальным статусом. Встречают по одежке, а вот провожают-то – по уму. Люди могут весьма долго недооценивать своего лидера, лишь постепенно, исподволь проникаясь доверием к его характеру, взвешивая его поступки и их последствия. Зато кричащая роскошь наряда оттолкнет их сразу, без слов давая понять: этот фанфарон никогда не станет для них своим, он – другого поля ягода! Относись к людям так, как желаешь, чтобы они относились к тебе. Вкушай ту же самую пищу, которую едят они, не селись во дворце, выстроенном на горе над лачугами бедняков, не щеголяй в бархате, усыпанном алмазами и стоящим целой провинции. Соблюдай разумную меру во всем, не возводи себя на пьедестал демонстративного самолюбования. И тогда люди тебя полюбят. Да так сильно, что пойдут за тобой и в огонь, и в воду!
Всласть выспавшись и удостоверившись, что у меня уже ничто не болит и не ноет, я осмелилась заняться тренировкой. Признаюсь откровенно – ничего путного из подобных экзерсисов[16]не вышло. Беременная женщина, облаченная лишь в тонкие кожаные штаны и легкую муслиновую рубашку приятного изумрудного цвета, торжественно преподнесенную мне боцманом Мамукой, растрепанная и потная от жары, да вдобавок с мечом в руке скачущая по палубе каравеллы, оказалась настолько пикантным зрелищем, что его не вынесли даже самые закаленные в боях пираты. Корабельная работа встала сразу же и бесповоротно. Подглядев финты[17], которые я умудрялась вытворять с дагами, приставленный к штурвалу рулевой до предела выкатил глаза, шокированно приоткрыл рот и совершенно непроизвольно лег на другой галс[18], чуть не отправив нас на корм акулам. «Маргота» завихляла и завалилась набок, приняв в трюм изрядную порцию забортной морской воды. Нерадивый вахтенный тут же получил увесистый подзатыльник от недремлющего Мамуки, а я – осуждающе-ироничный взгляд капитана. А посему я молча вложила оружие в ножны и закончила представление. Матросы разочарованно зароптали. Но зато на третий день Маллер нашел гениальное решение…
Откуда-то из недр «Марготы» появилось сплетенное из ивовых прутьев кресло, поставленное на закругленные полозья и плавно покачивающееся в такт ровному ходу каравеллы. Старое и невзрачное на вид, кресло оказалось неожиданно уютным. Обозрев меня, бестолково восседающую в качалке и уныло пялящуюся на волны, моряки торопливо пошептались и преподнесли мне элегантную офирскую гитару, покрытую бордовым лаком и обильно украшенную позолотой. Звучала она совершенно по-особенному. Наверно, не настолько девически-звонко, как мой эльфийский инструмент, оставшийся в пещере у Эткина, но, в противовес ему, по-женски глубоко и бархатисто, идеально сочетаясь с моим переливчатым, чуть хрипловатым контральто[19]. Я просияла от радости и пробежалась пальцами по струнам, беря первые аккорды…
Я пела им долго, пока не осипла. Но пираты не знали жалости, требуя все новых и новых песен. Разных: моих и чужих. Протяжных и торжественных, предназначенных для нудных храмовых церемоний, – офирских. Мелодично-танцевальных, передающих хрустальный звон бокалов и лязг скрещенных рапир, – нарронских. Диких, перемежающихся безумными гортанными вскриками, – уррагских. Заунывно-завораживающих, сыпучих, словно песок в пустыне, – рохосских. Задорных и нескромных – красногорских. И наконец – энергичных ликерийских, восхваляющих доблесть отважных мореходов… О, я знала их превеликое множество, точно воспроизводя колорит и языковую специфику различных стран и местностей, без проблем переходя на редчайшие диалекты, бережно сохраняя их самобытность и выразительность. Пираты восхищенно охали и ахали, разноголосо подпевали и пожирали меня горящими от упоения глазами. Я практически ввела их в экстаз, сумев вернуть в период беззаботной юности, освежив незабываемые воспоминания о родных краях, об оставшихся на берегу родственниках и друзьях. Ибо каждый человек намного сильнее духом и телом, если там далеко, на суше, есть кто-то прощающий ему любые ошибки, любящий и ждущий…
