Много лет спустя, когда мы с женой жили в Нью-Йорке, он иногда водил нас ужинать. Сценарий неизменно оставался одинаков – едва мы клали последнюю вилку еды в рот, он спрашивал: «Ну что, пойдем?» О десерте и подумать не успеешь.
Его крайняя бесприютность в собственной коже. Его неспособность сидеть спокойно, светски беседовать, «расслабляться».
С ним всегда было нервно. Такое ощущение, что он сейчас уйдет.
* * *
Он любил умные маленькие розыгрыши, гордился своей способностью перехитрить мир в его же игре. Скаредность в самых обыденных житейских ситуациях, не только жалкая, но и смехотворная. В своих машинах он вечно отсоединял одометры, подделывая пробег, чтобы обеспечить себе при обмене цену получше. У себя дома он всегда все ремонтировал сам, а не нанимал умельца. У него был дар к механике, и он понимал, как все работает, а поэтому ходил странными напрямками, брал то, что под рукой, и решал механические и электрические проблемы Руб-Голдберговыми устройствами[20], а не тратил деньги на то, чтобы все сделать правильно.
Постоянные решения никогда его не интересовали. Он все латал и латал, часть тут, кусочек там, лодка у него никогда не тонула, но и плыть толком он ей не давал.
* * *
Как он одевался: словно бы отставая лет на двадцать. Дешевые костюмы из синтетики с вешалок уцененных магазинов; пары ботинок без коробок из ларей в скидочных подвалах. Это не только доказывало его прижимистость – такое наплевательство на моду укрепляло его образ человека не от мира сего. Его одежда казалась выражением одиночества, явным способом подтвердить отцово личное отсутствие. Хоть он и был зажиточен, ему по карману было все, чего б ни захотел, выглядел он бедняком, мужланом только что с фермы.
В поздние годы жизни это несколько изменилось. Снова став холостяком, он, должно быть, как-то встряхнулся: понял, что, если ему нужна хоть какая-то светская жизнь, выглядеть он должен презентабельно. Нет, он не пошел покупать себе дорогие костюмы, но сменился хотя бы сам тон его гардероба: тускло-бурое и серое уступило место цветам поярче; вместо устаревшего стиля – образ чуть крикливее, щеголеватее. Брюки в клетку, белые полуботинки, желтые водолазки, высокие ботинки с крупными пряжками. Но, несмотря на все эти усилия, в таких костюмах он никогда не выглядел в своей тарелке. Они не стали неотъемлемой частью его личности. На ум приходил маленький мальчик, которого нарядили родители.
* * *
С учетом его причудливых отношений с деньгами (желание богатства, неспособность тратить) как-то уместно было, что жизнь свою он устраивал среди бедноты. В сравнении с ними он владел несметным достоянием. Однако, проводя свои дни среди людей, у которых не было, считайте, ничего, он мог не упускать из виду, чего он больше всего на свете боялся: оказаться без денег. Так для него все вставало на места. Он считал себя не прижимистым, но – разумным, человеком, знающим цену доллара. Следовало быть настороже. Только это и стояло между ним и кошмаром нищеты.
Когда дела у них шли лучше некуда, они с братьями владели почти сотней зданий. Их территорией был угрюмый промышленный район на севере Нью-Джёрзи – Джёрзи-Сити, Ньюарк, – и почти все их жильцы были черными. Таких называют «трущобовладельцами», но в его случае определение неточно и несправедливо. Да и «отсутствующим домовладельцем» он никак не был. Он там был, проводил на месте столько часов, что даже самый сознательный работник устроил бы забастовку.
Работа его была нескончаемым жонглированием. Покупка и продажа домов, покупка и ремонт оборудования, управление несколькими бригадами ремонтников, сдача квартир, надзор за домоуправами, выслушивание жалоб жильцов, прием строительных инспекций, постоянное общение с водяными и электрическими компаниями, не говоря уже о частых посещениях суда – и истцом, и ответчиком: возбуждать иски по задолженностям квартплаты, отвечать за нарушения. Все вечно происходило одновременно, шла нескончаемая атака по всем фронтам, с таким под силу справиться лишь человеку, который ко всему относится философски. Все требуемое в любой данный день сделать было невозможно. Домой приезжаешь не потому, что все закончил, а просто потому, что уже поздно, и не хватило времени. Назавтра будут поджидать те же проблемы и несколько новых в придачу. Это никогда не прекращалось. За пятнадцать лет он был в отпуске всего два раза.
С жильцами он был мягкосердечен – предоставлял им отсрочки по арендным выплатам, их детям отдавал одежду, помогал им найти работу, – и они ему доверяли. Старики, боявшиеся, что их ограбят, вручали ему свое самое ценное, чтобы держал в конторском сейфе. Из всех братьев лишь к нему люди шли со своими бедами. Никто не звал его мистер Остер. Он всегда был мистером Сэмом.
Убираясь у него в доме после смерти, в нижнем ящике кухонного стола я наткнулся вот на это письмо. Из найденного я больше всего рад ему. Оно как-то сальдирует счета главной книги, дает мне живое доказательство, стоит моему рассудку слишком уклониться от фактов. Письмо адресовано «м-ру Сэму», почерк едва разборчив.
19 апреля 1976
Уважаемый Сэм,
Я знаю вы удивитесь услышать от меня. во первых может я лучше вам представлюсь. Я миссис Нэш. Свояченица Алберта Грувера – миссис Грувер и Алберт которые жили на пайн-Стрит 285 в Джёрзи Сити давным давно, а миссис Бэнкс тоже моя Сестра. В общем. если вспомните.
Вы договаривались насчет квартиры для моих детей и меня по Джонстон-Авеню 327 сразу за Углом от мистера с миссис Грувер мой Сестрой.
В общем я уехала оставшись должна $40. квартплаты. это был год 1964 но я не за была этот честный долг. Поэтому вот ваши деньги. спасибо за то что тогда были такой добрый к детям и мне. вот как я ценю то что вы для нас сделали. Надеюсь вы припомните то время. А я вас никогда не забывала.
Недели 3 назад я позвонила в контору но тогда не было. пусть Боженька вас Благословит. Я почти не бываю в Джёрзи Сити а если буду зайду вас повидать.
Не важно я так счастлива что могу оплатить этот долг. Пока вот.
Искренне ваша
Миссис Дж Б. НэшВ детстве я время от времени отправлялся с ним на обходы, когда он собирал квартплату. Я был слишком мал и не понимал того, что вижу, но помню, какое впечатление на меня это производило, – будто бы именно потому, что я этого не понимал, грубое восприятие пережитого поступало мне прямиком, где остается и поныне, так же непосредственно, как заноза в пальце.
Деревянные здания с их темными негостеприимными коридорами. И за каждой дверью – орда детей, играющих в голых квартирах; мать, вечно угрюмая, переработавшаяся, усталая, склонилась над гладильной доской. Нагляднее всего запах, как будто бедность – это гораздо больше отсутствия денег, это физическое ощущение, смрад, что впитывается в голову, от которого невозможно думать. Стоило мне зайти с отцом в здание, я задерживал дыхание, не смея дышать, как будто этот запах мог меня покалечить. Все неизменно были рады познакомиться с сыном мистера Сэма. Мне улыбались без счета и гладили по голове.
