— Очевидно, я ничего не понимаю, — сказал майор.
— Поговорите с Марджори и сразу же мне позвоните, — заявил Мортимер, поднялся с кресла и протянул руку.
Майор тоже встал. Он жалел, что не надел костюм вместо этого дурацкого свитера. Мортимеру тогда не удалось бы выставить его как мальчишку.
— Так не должно быть, — сказал он. — Контора Тюкзбери вот уже несколько поколений представляет интересы моей семьи…
— И это большая честь для нас, — ответил Мортимер, словно услышал от майора похвалу. — Теперь мы несколько более связаны существующими правилами, но можете быть уверены, Тюкзбери и Тил всегда сделают для вас все, что в их силах.
Майор подумал, что, когда все будет позади, ему надо будет найти себе другого поверенного — что надо было сделать уже давно.
Выйдя на площадь, он моментально зажмурился. Туман отступил к морю, и бледные оштукатуренные фасады домов сохли под дневным солнцем. Почувствовав неожиданное тепло, мышцы лица расслабились. Он глубоко вздохнул, и соленый воздух унес с собой запах полировочного воска и алчности, которым была пропитана контора Мортимера Тила.
Глава 5
Заявив, что никогда не жалел, что одно из ружей досталось Берти, майор солгал. Он сидел на набережной, откинувшись на спинку деревянной скамейки и подставив лицо солнцу. Свитер впитывал тепло, словно черный пластиковый пакет. Хорошо было сидеть в укрытии, где рыбаки сушили свои просмоленные сети, и слушать, как волны разбиваются о гравий.
Природа щедра, подумал майор. Солнце безвозмездно отдает свет и тепло. По сравнению с этим сам у себя он вызывал омерзение — словно слизняк, засохший на солнце. Он сидит здесь, жив-здоров, и греется на осеннем солнышке, а Берти мертв. И все же даже теперь майор не мог думать о том, что ружье досталось Берти, без мелочной досады — той же, что чувствовал все эти годы. Не мог он и избавиться от недостойной мысли, что Берти знал об этой досаде и решил таким образом отомстить за нее.
Стоял летний полдень, когда мать позвала их с Берти в столовую, где их отец умирал от эмфиземы на взятой напрокат больничной койке. Розы в то лето цвели особенно пышно, сквозь распахнутые окна лился аромат их склоненных головок. На резном буфете по-прежнему стояли бабушкина серебряная супница и подсвечники, но половину места занимал кислородный аппарат. Он все еще сердился на мать за то, что она позволила доктору объявить, будто отец уже слишком слаб, чтобы сидеть в кресле. Как хорошо было бы сейчас вывезти его в сад и устроить в залитом солнцем углу террасы. Даже если бы он простудился или устал — что с того? Каждый день они бодро сообщали отцу, что он сегодня отлично выглядит, но за пределами комнаты никто не притворялся, что не понимает: дело идет к концу.
К тому времени майор имел чин младшего лейтенанта. Ему дали увольнительную на десять дней. Время тянулось медленно, шепот в столовой и толстые сэндвичи в кухне сплетались в единую тихую вечность. Пока отец, которому порой недоставало теплоты, но который все же сумел обучить сыновей понятиям долга и чести, с хрипом доживал последние дни, майор пытался не поддаться чувствам, угрожавшим захлестнуть его. Мать и Берти частенько уходили в свои спальни, чтобы омочить подушки слезами, но он предпочитал читать отцу вслух или помогал сиделке. Отец вопреки всеобщим предположениям вовсе не выжил из ума и прекрасно понимал, что умирает. Итак, он послал за сыновьями и своими заветными ружьями марки «Черчилль».
— Я оставляю вам эти ружья, — сказал он, открыл медный замок и поднял недавно смазанную крышку. Ружья блестели на красных бархатных подушках, изящная резьба на затворе не потускнела со временем.
— Отец, не обязательно решать это сейчас, — сказал майор. Но он встрепенулся, может, даже шагнул вперед, заслонив младшего брата.
— Я хочу, чтобы они остались в семье, — сказал отец, озабоченно глядя на них. — Но я же не могу выбрать одного из вас и отдать ему оба ружья.
Он взглянул на мать, и та нежно похлопала его по руке.
— Эти ружья очень важны для вашего отца, — сказала она наконец. — Мы хотим, чтобы каждый из вас взял себе одно на память о нем.
— Магараджа сам вручил мне их, — прошептал отец.
Эту историю они слышали много раз, и она так истерлась от многочисленных пересказов, что края ее залоснились. Почетный момент: индийский принц оказался настолько благороден, что решил вознаградить британского офицера за храбрость, хотя все вокруг боролись за изгнание британцев. Так его отец соприкоснулся с великим. Старые медали и форма пылились на чердаке, но ружья содержали в полном порядке и регулярно их смазывали.
— Ты хочешь разъединить пару?
Он не сдержался, хотя и видел неодобрение на бледном лице матери.
— Вы завещаете их друг другу, чтобы они перешли следующему поколению парой — по линии Петтигрю, разумеется.
Это был единственный раз на его памяти, когда отец струсил.
Ружья не числились частью поместья, которое перешло в пожизненное пользование матери, а затем отошло к старшему сыну. Берти жил на проценты с капитала. Когда двадцать лет спустя мать скончалась, капитал был практически исчерпан. Обветшал и дом. Некоторые балки XVII века подгнили, традиционный для Сассекса кирпичный фасад нуждался в дорогостоящем ремонте, а мать задолжала денег местному совету. Дом по-прежнему солидно высился среди крытых соломой собратьев, но, как он сказал Берти, такое наследство было скорее бременем, чем прибылью. В качестве символического жеста он отдал брату большую часть материных драгоценностей. Кроме того, он не раз пытался выкупить у брата ружье — и в то время, и позже, когда для Берти наступали тяжелые времена. Младший брат, впрочем, всегда отклонял его щедрые предложения.
Гортанно крикнула чайка, и майор вздрогнул. Чайка ковыляла по дорожке, расправив крылья, и пыталась отогнать голубя от валявшегося на земле рогалика. Голубь хотел подхватить рогалик и удрать, но ему не хватало сил. Майор топнул. Чайка презрительно на него глянула и отлетела на несколько футов. Голубь, не выказывая ни малейшей признательности, погнал рогалик клювом по дорожке.
Майор вздохнул. Он всегда стремился выполнять свой долг, не ожидая ни благодарности, ни даже признания своих заслуг. Не мог же он восстановить против себя Берти?
Он не позволял себе испытывать вину за то, что является старшим братом. Разумеется, порядок, в котором дети появляются на свет, случаен, но ведь случайностью было и то, что он не родился в семье с пышным титулом и богатым поместьем. Он никогда не питал злобы к тем, кто был от рождения выше него по социальному положению. Они с Нэнси не раз спорили на этот счет. На дворе были шестидесятые, она была молода и считала, что любовь — это жить на одной фасоли, как поется в народных песнях. Он терпеливо объяснял ей, что беречь честь семьи и управлять поместьем — это тоже проявление любви.
— Если мы продолжим делить все на куски, чтобы с каждым поколением все больше народу могло урвать свой кусок, все исчезнет без следа.
