Потом полуживых, потерявших способность сопротивляться пособирали их русские по разным блиндажам, землянкам, капонирам…
И вот формируются колонны. Вот все построились по четыре в ряд. Здесь перемешалось все на свете: пехота, танкисты, авиация, разные чины, шинели и маскхалаты, солдаты старые и молодые, высокие и низкие, без вещей и с ранцами на спине, каски, пилотки, фуражки…
В то самое время он растерял все награды свои и среди них медаль «За зимнюю кампанию на Востоке 1941–1942 гг.», которую солдаты назвали «Орденом мороженого мяса». Вспомнил об этом на лазаретной койке. Вспомнил без сожаления.
А вот еще, что никак забываться не хочет!.. Когда их по льду за Волгу гнали, все оборачивались в трепетном страхе: с торцовой стены уцелевшей коробки руинной смотрела им вслед Мадонна. Какой-то художник ее написал, но для пленных солдат она была нерукотворной иконой.
«Я шел, и она мне вдогонку смотрела. И жутко мне было за прошлое, за солдатский мой грех перед ней. О детях думал, о жене, что в Гамбурге остались!.. Я плакал и каялся. И кто-то еще плакал рядом…
А солнце кроваво-красное уходило в закат, а мы все плелись бесконечною степью, по белым просторам русской земли пестрой рекою текли.
А мороз за 40, и ветер навстречу.
Тела истощенные. Вши, сыпной тиф, дизентерия, потеря сопротивляемости организма. Около двух месяцев не получали нормальной пищи. А теперь люди умирали с куском хлеба в руках и колбасой. Пищи не принимал организм. А в лазаретах русские врачи боролись за наши жизни и сами от нас заражались».
И в итоге раздумий своих, как озарение, вывод явился:
— О, майн либер Готт! Да ведь Сталинградская битва — это ловушка, мастерски устроенная русскими! Они заманивали нас, отступая до самой Волги! А мы, солдаты, стали невольными жертвами этой трагедии.
Этим своим «озарением» поделился Бергер с Иоганном из Кюстрина, который занимался на курсах антифашистов. Иоганн его выслушал и повел в комнату, где на столах лежали подшивки антифашистских газет: «Фрайес Дойчланд» и «Нахрихтен» — на немецком языке для немцев, «Миттайлунген» — для австрийцев, «Йегос-зо» — для венгров, «Альба» — для итальянцев, «Гранул либер» — для румын.
Иоганн раскрыл на закладке подшивку «Фрайес Дойчланд» и указал абзац, отмеченный карандашом:
— Читай, что сказал фюрер 8 ноября 42 года в обращении к своей «старой гвардии»: «Я хотел достичь Волги у одного определенного пункта, у одного определенного города. Случайно этот город носит имя самого Сталина. Но я стремился туда не по этой причине. Город мог называться совсем иначе. Я шел туда потому, что это весьма важный пункт. Через него осуществлялись перевозки тридцати миллионов тонн грузов, из которых почти девять миллионов тонн нефти. Туда стекалась с Украины и Кубани пшеница для отправки на север. Туда доставлялась марганцевая руда. Там был гигантский перевалочный центр. Именно его я хотел взять, и — вы знаете, нам много не надо, — мы его взяли! Остались незанятыми только несколько незначительных точек. Некоторые спрашивают: а почему же вы не берете их побыстрее? Потому, что я не хочу там второго Вердена. Я добьюсь этого с помощью небольших ударных групп!»
Бергер не знал, что сказать Иоганну, он теперь сожалел запоздало: «И зачем я сказал о своем озарении? Теперь на душе пустота, будто меня обокрали…»
Ландаренчиха-бабушка и Себастьян
Ландаренчиха-бабушка уронила ведро в колодец: веревка оборвавшись нежданно.
Пригорюнилась бабушка, настроением сникла. Безо всякой надежды на добрый успех, опустила в колодец шест с набитыми гвоздями на конце в виде крючьев и, сколько силенок было, помутила водицу: не ведро, чтоб достать, а привлечь мужиков отзывчивых да скорых на помощь.
Мужики подходили, находили ведро, царапали его крючьями-гвоздями и даже как-то его поддевали, и до поверхности воды оно всплывало, но подниматься на шесте не хотело.
Докурив папиросу наспех, сержант подошел. В колодце шестом поводил, усмехнулся смущенно и отошел.
И пропала надежда достать то ведро.
А мастер дорожный, скорчив гримасу, словно лимон проглотил, так и сказал, крутнув головой:
— Мать, ить ведро засосет капитально, если сейчас не поднять. Чистить придется колодец тогда. И баста!
Бабка глянула так откровенно враждебно на мастера, что у того потерялась цигарка с губы и «шмякнулась прямо в колодец», — как Валерик потом рассказывал бабушке Насте и маме. И что мастер сконфузился сразу, а Валерику стало смешно, но он не смеялся при взрослых.
Тогда Себастьян, худой, белокурый немец, у сержанта спросил разрешения попытаться достать то ведро.
— Валяй, — усмехнулся сержант.
Колодками шаркая, Себастьян подошел к мужикам, обступившим колодец. Кивком головы поздоровался с ними.
— Дайте немцу судьбу испытать! Может, выпадет счастье! Вот будет потеха, ить его за ногу! — без особой веселости засмеялся дорожный мастер.
Ему никто не ответил: все внимание взял на себя этот немец.
Себастьян покивал головой на слова и усмешки товарищей-немцев, поднял шест из колодца, оглядел его гвозди, вбитые в качестве крючьев, и тут же, на срубе, поправил булыжником, как молотком.
И, шест опустив, стал прощупывать дно осторожно, будто мину искал. И нащупал. Крючья стали царапать ведро, приноравливаясь. И вот, к изумлению всех, оно на крюке оказалось.
На поверхность ведро вышло боком. Замерло, воду с песком выпуская, и медленно, вместе с шестом стало вверх подниматься.
Все притихли, казалось, дышать перестали. Лишь глаза продолжали с повышенной страстью смотреть на ведро, будто само оно к ним возносилось, а не руки его поднимали, и к ведру тому мягко и цепко крались по шесту.
И когда подхватили ведро сразу несколько рук — неподдельная радость явилась за такую удачливость немца! Разом заговорили и закурили, угощая друг друга. А Себастьяна — с особым почтением. И разошлись, улыбаясь, словно после спектакля хорошего, не слушая, что там немцу кудахчет счастливая бабка.
Себастьян не курил, но папироску у каждого взял, кто ему предлагал. «Данке шен» говорил и прятал в нагрудном кармане.
Ландаренчиха защебетала от радости:
— Ах ты, Боже, мой Боже! Что ж мне дать тебе, милый ты мой!..
— Успокойся, мамаша, — сказал ей сержант. — Их кормят как надо.
— По ним не видать, что их кормят!
— Дело тут не в кормежке. По дому тоска заедает…
— По дому тоска — не дай Бог! Это хуже болезни, когда человек сам себя изнутри поедает. Сынок, — обратилась она к Себастьяну, — скажи, милый ты мой, хоть как тебя звать? Я в церковке свечку поставлю во здравие. Как твое имя?
— Имя?.. А! Себастьян. Рей Себастьян Юган…
— Севастьян, значит!.. Ну, дай тебе Бог здоровья, Севастьян. Гостинец теперь за мной!
