– Не могу. Потому-то у меня и нет детей. Нет, поправка: могу. Потому-то у меня и нет детей.
Я это сказал вслух, говоря сам с собой, не отдавая себе отчета в том, что меня слышат все.
– Мы думали, у вас не может быть детей, – говорит сестра Джейн.
– Мы даже не пытались, – отвечаю я не вполне искренне.
Все родственники по очереди прощаются с Джейн наедине. Я последний. У нее на лбу след от помады матери – как индуистская точка «кровь-и-земля». Я целую Джейн. Кожа теплая, но никого там нет.
Эшли идет за каталкой по коридору. Пока ждут лифта, она что-то шепчет на ухо матери.
Мы остаемся, хотя оставаться совершенно незачем. Сидим в зале ожидания для родственников отделения интенсивной терапии. Через стекло видно, как уборщица снимает постельное белье, моет пол, готовя палату для следующего пациента.
– Пойдемте в кафетерий, – говорю я.
По коридорам быстро снуют люди. У них в руках кулеры «Иглу» с надписями «Человеческая ткань» или «Орган для пересадки – человеческий глаз». Подбегают, пробегают, убегают. В большом окне кафетерия виден прилетающий вертолет. Он садится на парковку и снова взлетает.
Сердце Джейн уехало.
С одной стороны, время будто остановилось, а с другой стороны, будто только время и существенно, люди ускоряются и ускоряются. Куда мы идем, когда все кончено? Куда уходим? С каждым часом, с каждой изъятой частью она уходит все дальше и дальше. Возврата нет. Все. На самом деле все.
– Хорошо, что она может людям помочь. Она была бы рада, – говорит ее мать.
– Сердце и легкие не пропадут, – говорит отец. – Глаза у нее были хорошие, красивые. Может быть, кому-то пригодятся, и будет у кого-то хорошая жизнь, раз уж у нее накрылась медным тазом.
– Не говори так при детях, – напоминает ее мать.
– Я вообще ничего не говорю. Если кто хочет слышать, что я по этому поводу хотел бы сказать, я ему полные уши насыплю.
– Слушаю, – говорю я.
– Не с тобой разговариваю. Ты чмо, ты не меньше виноват, чем твой брат, сука. Засранцы оба.
И он прав. Непостижимо, как это все так кончается.
Муж сестры должен привезти гроб. Он хочет, чтобы я спросил у Нейта, поедет ли тот с ним помочь организовывать. Я спрашиваю, но мальчик не слышит – у него наушники включены. Я его постукиваю по плечу:
– Хочешь принять участие в организации?
Он смотрит непонимающим взглядом.
– В организации. В смысле, планировании похорон. Муж Сьюзен едет в похоронное бюро выбирать гроб – хочешь поехать с ним? Я выбирал для своей бабушки, – добавляю я, будто хочу сказать, что в этом нет ничего плохого.
– Что там надо делать?
– Смотреть гробы, выбрать один, потом подумать, во что должна быть одета мать при этом своем последнем выходе.
Натаниэл отрицательно качает головой.
– Эшли спроси, – говорит он. – Она любит выбирать.
В эту ночь Нейт навещает меня на диване.
– Ты папу гуглил?
– Нет.
– Он не только маму убил. А целую семью.
– Это была авария. С нее все началось.
– Его все ненавидят. Посты о нем – как он всю сеть развалил, каким хамом был на работе – особенно с женщинами. Пишут, что была куча дел о приставании к подчиненным женщинам и коллегам, улаженных втихую.
– Это не ново, – отвечаю я. – Твой отец всегда вызывал у людей сильные чувства.
– Тяжело мне об этом читать! – Нейт почти в истерике. – Одно дело, когда его считаю гадом я. Совсем другое – когда о нем пишут гадости посторонние.
– Хочешь мороженого? – спрашиваю я. – В морозильнике половина «Карвела» есть.
– Он там еще со дня рождения Эшли.
– Это же не значит, что его нельзя есть?
Он пожимает плечами.
– Так будешь?
– Да.
Огромным зазубренным ножом я отпиливаю куски. Мороженое старое, по консистенции как резина, твердое как камень, но чуть подтаивает и становится лучше, а когда мы с ним заканчиваем, оно просто превосходно. Тесси долизывает за нами тарелки.
– Машина предварительного мытья, – говорит о ней Нейт.
Он заваливается на мой диван, головой в другую сторону, вонючие ноги возле моего лица. Когда он засыпает, я выключаю телевизор и ставлю тарелки в посудомойку. Тесси идет за мной, я ей даю сухарик.
* * *
Возле дома у тротуара останавливается длинный черный лимузин. Из дома появляются дети в выходной одежде. Я набиваю карманы салфетками и всякими батончиками.
– Никогда не была на похоронах, – говорит Эшли.
– Я ходил однажды, когда сын одного папиного сотрудника себя убил, – отвечает Нейт.
В похоронном бюро нам открывают дверь два человека.
– Близкие родственники проходят налево, – сообщает один.
– Мы близкие, – отвечает Нейт.
Человек ведет нас по коридору. Родители Джейн уже на месте, и сестра с мужем тоже.
Что-то в этом есть очень мучительное. Чужие люди – или, хуже того, близкие – наклоняются к детям, обнимают их, гладят, прижимаются к ним напряженными, карикатурными лицами. И стыдная неловкость, когда пытаются что-то сказать, а сказать-то и нечего. Совсем нечего.
Сочувствую вашей утрате. Ох, бедные деточки. Как же вы теперь будете жить? Ваша мама такая чудесная была женщина. Что может ваш отец о себе сказать? Даже представить не могу. Вашего папу посадят на электрический стул?
– Сочувствую, сочувствую, от всего сердца сочувствую, – повторяют они детям на разные голоса.
– Ничего страшного, ничего страшного, – отвечает им всем Эшли.
– Перестань, – обрывает ее Нейт. – Это не называется «ничего страшного».
– Когда тебе говорят «сочувствую», вполне нормально будет ответить просто «спасибо», – говорю я.
Нас ведут в капеллу на службу и усаживают на скамьях, как на свадьбе. Родители и сестра Джейн с одной стороны, мы – с другой. За нами сидят знакомые родителей Джейн, люди, с которыми она ходила в детский сад, знакомые по тренажерному залу, друзья и подруги, соседи. Ведущий с Дня благодарения тоже здесь, и помощник Джорджа – солидный гей, баловавший детей по мелочи. Это он доставал им хорошие места на концертах, пропуска за сцену.
Гроб стоит в передней части зала.
– А она и правда там? – говорит Эшли, кивая на гроб.
– Да, – отвечаю я.
– Откуда ты знаешь, что ее одели как надо? – спрашивает она.
– Приходится доверять.
Ко мне подходит муж Сьюзен.
– Гроб вам нравится? – интересуется он. – Верхний в ценовой линейке. Но в такой ситуации жестоко было бы экономить.
