Громкая речь епископа показалась Лии назойливым жужжанием. С трудом оторвав взгляд от мавританской девочки, она наблюдала, оцепенев от ужаса, как вооруженные стражники стягивали белое покрывало, закрывавшее какой-то предмет в центре площади. Когда покрывало убрали, толедцы издали громкий крик. Это была неровная высокая гора, сложенная из вязанок дров.
По сигналу коррехидора человек в черном капюшоне приблизился к костру, встал на колени и поднес факел к его основанию. Сухие дрова мгновенно вспыхнули, казалось, дым от него вознесся прямо к Богу, а в это время человек в черном капюшоне схватил упрямца и безжалостно, быстро свернул ему шею огромными руками. Потом он поднялся по грубо сколоченной лестнице на погребальный костер и, как тюк тряпья, бросил на него труп.
* * *
— Они не стали бы спрашивать его прилюдно, — сказал дома Шейлок. Он разгрыз куриную косточку и высасывал костный мозг. — Они не хотели слышать, как он скажет: «Адай Ехад, Господь един». Это не для добрых христиан Толедо.
Лия с отвращением взглянула на него:
— Как ты можешь есть?
Шейлок пожал плечами.
— Я прочесал пятьдесят фунтов шерсти в мастерской, прежде чем увидел эту пародию на религию и справедливость. Я голоден.
Но аппетит у Шейлока стал заметно хуже три недели спустя, когда он вернулся поздно ночью после встречи с членом Святого Братства. Муж пропадал несколько часов, и Лия, обезумев от беспокойства, как раз решила набраться смелости и отправиться по темным улицам к его отцу, Гоцану, когда дверь открылась и появился Шейлок в порванной одежде, с пепельно-серым, хоть и не в синяках, лицом. Лия, всхлипывая, бросилась ему на грудь. Он ласково взял ее за локти и рассказал, что произошло.
Два человека из Святого Братства явились на задворки мастерской Гоцана Бен Элизара, где Шейлок в одиночестве складывал дерюжные мешки с овечьей шерстью для завтрашнего чесания. Уже стемнело, в свете единственного факела они отвели его в здание рядом с церковью Сан-Висенте, посадили на каменную скамью и допрашивали несколько часов.
— Я правильно ответил на все вопросы, — сказал Шейлок, гладя ее волосы.
— Пожалуйста, муж, — попросила она, прижавшись к его груди и слушая медленное биение его сердца. — Пожалуйста, не говори мне, что ты разговаривал как лютеранин.
— Нет, — проговорил он. — Я не дурак. Я заявил, что почитаю папу, пусть бабуины сгрызут его яйца. Они не сочли меня хорошим христианином, но я не дал им доказательств обратного. Им доставляло удовольствие заставлять меня думать, будто они убьют меня. По крайней мере, одному из них! У него лицо как у обезьяны. Он допрашивал меня, приставив нож к моей груди, почти у ребер. Он сказал, что мог бы вырезать мое сердце без всяких угрызений совести. Я ответил, что он может его вырезать и съесть, если хочет. Он играл со мной, как кошка с мышкой. Но я знал: ничего такого он не сделает.
Шейлок не рассказал Лии о жестоких угрозах, с которыми подступила к нему мерзкая обезьяна: его так и подмывает разрезать панталоны Шейлока на ленты и отрезать ему пенис вместе с его еврейским сердцем. «Хоть я и не шохет! — сказал он и засмеялся, довольный тем, что знает это слово. — Не имею опыта в таких делах. Может случиться так, что мой нож скользнет и отрежет что-нибудь еще». Он передвинул клинок ниже, как бы собираясь погрузить его в чресла Шейлока, и Шейлок непроизвольно вздрогнул, хоть и знал, что мужчина ничего такого делать не будет. Святое Братство могло разыгрывать свои трюки только в определенных пределах, по крайней мере в городской черте.
Лия сидела у него на коленях, выпрямившись, глядя на него с тревогой, лицо у нее пылало.
— Всего только игра в кошки-мышки, — успокаивал он ее, гладя по голове.
Она гладила его по щеке и сказала:
— Кошки убивают мышек.
— Тогда называй его обезьяной, а не кошкой. Обезьяна. Я чуть не назвал его так…
— Шейлок!
— …но его напарник все слышал, и тогда обезьяне пришлось бы зарезать меня за такой позор. Я решил, что лучше снова увижу тебя.
— Спасибо!
— Ему нужно было серебро. Он посмотрел на серебро в моем кольце, — Шейлок повернул руку и подставил бирюзу свету свечи, — но камень показался ему некрасивым. В конце концов я отдал ему все, что было у меня в кошельке, и он отпустил меня. «Из-за моей святой любви к ближнему!» — сказал он. Когда другой вышел на улицу помочиться, а может, за бананом для своего святого брата, он сунул монеты в карман. — Шейлок возмущенно покачал головой. — Ни у кого из них нет ни крупицы доказательств против меня.
— Но что-то привело их к тебе, — испуганно сказала Лия. — Может быть, это из-за меня? Из-за того, что твоя жена ходит в покрывале…
Шейлок покачал головой:
— Нет. Многие женщины-христианки тоже ходят под покрывалом. За новообращенными всегда наблюдают. Такое случалось и раньше.
Лия вытаращила на него глаза:
— С тобой?
— С другими. Пару раз в году Святое Братство пытается запугать нас таким образом. Двоюродного брата моего отца, Асира, прошлой зимой забрали во время завтрака и целый день продержали в помещении недалеко от Алькасара. Ему завязали глаза, поэтому он не знает точно, где находился, но, поскольку идти пришлось в гору, он и решил, что был именно там.
— Что они с ним сделали?
— Били по лицу, дергали за бороду, называли его убийцей Христа. Потом снова свели вниз по холму и бросили на площади Майор в Шаббат. Они играют с нами, Лия. Мы не даем им никаких поводов.
— Аутодафе — это не игра. Теперь четверо мужчин лишены всего, кроме санбенито, и они будут носить их три года, хотя ничего не сделали. За то, что ели куриные сосиски, любовь моя!
Шейлок молча поцеловал ее в затылок. Через некоторое время он сказал:
— Это притворство дается мне с трудом. Для Хайма и даже для моего отца, Гоцана, это — игра, игра, в которую их заставляют играть и в которую они очень хотят выиграть. — Он пожал плечами. — У каждого свой путь. Для меня сказать что-нибудь, чего я не думаю…
— …это оскорбление. Я тебя знаю, Шейлок. Я знаю.
Он стиснул кулак.
— Мы, семья Бен Гоцан, были испанцами еще до того, как мавры стали править Андалузией. Восемьсот лет в Ламанче, а они называют нас чужаками! Спустя десятилетия после Изгнания еще казалось, что мы сможем и дальше жить как раньше, но становилось все хуже! Кольцо сжимается. Почему? Лютеране вызывают панику у епископов, может быть… они боятся, что церковь будет стерта в порошок.
Лия озабоченно посмотрела на него. Глаза его потемнели. Она поднесла его кулак к своей груди, разогнула его сжатые пальцы и поцеловала перстень. Он слегка улыбнулся ей.
— Ах, Испания! — сказал он. — Сухой воздух порождает фанатиков. Временами я думаю, не отправиться ли нам на восток — ты, мой отец и я. Прочь из Европы или, по крайней мере, из Иберии. В Италию, например.
