Совершенно ясно, что Клэр хочет мне понравиться. Не в романтическом смысле, увы. Нет, для этого она со мной слишком непринужденно держится. Ведет себя так, словно я – перспективный работодатель. Хочет предстать передо мной в лучшем свете, получить мое одобрение. И перед ней трудно устоять. Клэр смеется моим шуткам, задает вопросы, вытягивает из меня истории. Мало что так нравится мужчине, как звук собственного голоса и понимающий слушатель, а лучше слушательница.
Разговор заходит о Гарри и Мэдилейн.
– Расскажи мне про них еще, – просит Клэр. – Вы с Мэдди всю жизнь друг друга знаете. Я таких, как они, не видела. Они действительно так счастливы, как кажется?
Мы почти допили вино. На тарелке остались корки и одинокие ломтики оливок.
Я пожимаю плечами.
– Кто же знает? Счастье – химера. Вопрос в том, перевешивает ли счастье разные беды; в любом союзе есть и то, и другое. Наверное, все дело в том, чтобы счастья было больше, чем остального. А у Мэдди и Гарри, вынужден признать, счастья больше. Я их хорошо знаю и, надо сказать, не видел, чтобы два человека так подходили друг другу. Они умеют и работать вместе, и веселиться.
Я не виню Клэр за любопытство. Бывают пары, которые так действуют на людей. Вокруг них есть золотая аура, нечто почти осязаемое, заставляющее их светиться ярче остальных. Словно они идут по жизни в свете прожекторов. Когда они входят в комнату, их нельзя не заметить.
С Клэр я разговорчив. Есть даже какое-то облегчение в том, что можно поделиться мелкими секретами. Я столько видел и столько про них знаю. Наверное, так себя чувствуют слуги, шушукаясь за кухонным столом, во все посвященные, но не включенные.
– Он ее очень любит?
Я об этом никогда не спрашивал, мне в голову не приходило. По мне, ответ слишком очевиден. Как можно не любить Мэдилейн?
– Конечно, – отвечаю я. – Их жизнь – одна из величайших историй любви нашего времени.
Звучит глуповато, но я того и хотел. Без трагизма, без обреченности, без отвергнутой или разрушенной любви, как в романах. Они не Тристан и Изольда, или Абеляр и Элоиза. Я не могу вспомнить литературных героев, у которых все сложилось бы по их сценарию. В их истории на пути страсти не существовало преград. Они встретились и полюбили друг друга. Это очень просто и вместе с тем очень сложно. Драма их жизни в том, что они оба знают, как сохранить любовь. И они не замкнулись друг на друга в этой любви. Они делятся ею со многими. Это нас всех к ним и притягивает. Дело не в том, что он – уважаемый писатель, а она – красавица, и даже не в том, что у них прелестный домик возле пляжа, и не в иных их достоинствах. Мы смотрим на них и хотим быть ими. Это я говорю Клэр. Наверное, я слегка перебрал, и мне неловко от своей болтливости.
Позднее, по дороге домой, я пытаюсь приударить за Клэр.
– Уолтер, пожалуйста, не надо, – произносит она. – Давай не будем усложнять.
Я прошу прощения. Мысль, чтобы навязываться женщине, омерзительна. Вероятно, думай я иначе, меня бы чаще целовали.
Помолчав немного, она говорит:
– Ты не обиделся?
– Нет, – весело отвечаю я. – Мне показалось, что из вежливости надо попытаться. Чтобы ты была уверена в себе.
Клэр смеется и похлопывает меня по колену:
– Спасибо, Уолтер. Мне намного лучше.
Мы снова друзья.
Когда мы подъезжаем, в доме тихо. Я понимаю, что она здесь раньше не была. Центром притяжения всегда являлись Мэдди и Гарри.
– Хочешь, покажу тебе дом? Обещаю не набрасываться.
– С удовольствием.
Этот дом построил мой прадед. Он назвал его «Дюнмер». Тогда у всех домов были имена, но его так уже давно никто не называет. В те годы редко строили на берегу. Предпочитали места поближе к городу и пахотным землям, подальше от штормов, которые время от времени обрушивались на побережье. Только в конце девятнадцатого века богатые нью-йоркцы стали покупать участки возле пляжа, где строили огромные летние дома и покидали их каждый год вскоре после Дня труда.
В шестидесятые годы мой отец утеплил дом, прежде всего для того, чтобы мы могли проводить здесь Рождество. Он сделал теплоизоляцию стен – между ними и обшивкой не было ничего, кроме старых газет и пивных бутылок, оставленных строителями; поставил в подвале котел, а в комнатах – батареи. Но только после смерти родителей, когда дом перешел ко мне, в нем стало можно жить круглый год, хотя я все равно закрываю его на январь и февраль, сливая воду из труб, чтобы не замерзли.
В отличие от большинства современных домов в округе интерьеры тут темные, а пространства – скромные для дома такой величины. Нет кинозала. Нет кухни в семейном стиле. Местные риелторы заявили бы, что он годится только под снос, потому что для новых покупателей домов он слишком старомоден. Отделан в итальянском вкусе; снаружи кремовая штукатурка, она хорошо смотрелась бы на озере Комо или на Антибе. На старых черно-белых фотографиях видны полосатые навесы над окнами. Заходя внутрь, попадаешь в холл с высоким потолком, покрытым потемневшей лепниной, которая когда-то была очень модной. Из-за лепнины тут всегда прохладно. На стенах висят семейные портреты и большой выцветший гобелен, дед привез его с Первой мировой войны. Прямо – большая дверь, ведущая в патио, широкий, вымощенный кирпичом двор, где мои родители принимали гостей после венчания. Он шириной во весь дом и выходит на лужайку на склоне большого лимана, за которым океан. С двух сторон от двери висят парные портреты моих прабабушки и прадедушки. Мой дед, мальчик в матроске, стоит рядом со своим отцом, тот строго смотрит сквозь очки. Напротив моя двоюродная бабушка в платье с кринолином, с длинными распущенными волосами, прислонилась к материнским коленям.
Большую часть холла занимает длинный стол, на нем лежит старая книга для гостей в кожаном переплете. Она исписана почти целиком. Первая запись – моя ровесница. Прежние книги, полные паутинных росчерков и давно ушедших имен, перенесены в библиотеку.
– Распишись, если хочешь, – говорю я.
Раньше не видел ее почерк, но меня не удивляет его четкость и изящество. У меня, как у большинства юристов, почерк ужасный. Клэр вписывает свое имя, дату и добавляет:
– У тебя красивый дом.
Дверь справа от стола ведет в большую парадную столовую – арену множества бесконечных обедов, которые меня, ребенком, заставляли высиживать, если родители находились дома, – черпали ложками суп и поглощали тяжелую пищу, приготовленную Женевьевой и поданную Робертом. Стены оклеены зюберовскими обоями с изображением Эльдорадо. Они мне нравятся. Это ворота в иное измерение, и в те редкие дни, когда я устраиваю торжественный обед, я все еще могу заблудиться в его зачарованных джунглях, сплавляться на каноэ по Амазонке или стрелять в индейцев из револьвера.
На втором этаже восемь спален. Самая большая была спальней прадедушки и прабабушки. Ее обычно называют Викторианской комнатой. Думаю, Клэр я устрою именно там. Кровать с балдахином для меня коротковата, но я всегда селю тут тех, кто у меня впервые. По крайней мере, тех, кто мне нравится. Я по-прежнему сплю в комнате, где жил ребенком, – она над кухней, там было крыло с детской.
