Моя мать не сошла с ума, нет, не думаю. Просто ее хандра приняла такую форму. Назовем это «хлорофилловым» загромождением. За последние месяцы она накопила тут столько зеленых растений, что кажется, будто ты в оранжерее. Я пыталась ей объяснить, что нехорошо забивать всей этой зеленью такое тесное пространство, что растения тоже дышат, как люди, и что весь ее кислород сжирает эта пародия на тропический лес. «Мама, милая, ты хочешь умереть от удушья среди своей зелени, после того, как жила в парке площадью в два гектара? Только этого не хватало!» Я шутила, конечно, но вдруг подумала: не здесь ли собака зарыта, не скучает ли она по своему дому, не отвергает ли город теперь, когда осталась одна, без Эжена? Анонимность, шум, загрязнение окружающей среды – откуда я знаю? Я ее спросила об этом, но ее ответ был совершенно прозрачен и просто ошеломил меня своей непосредственностью. Что-то вроде: «Господи, Грас! Уж лучше прямо сейчас сдохнуть, чем вернуться туда».
Я-то всегда думала, что она любила этот дом, понимаешь? Что она любила его так же, как я, хотя это правда: в деревне жить нелегко. Хорошо еще, что в наши дни мы тут пользуемся достаточным комфортом – спасибо, дорогой, за соковыжималку, и за микроволновки, и за все, что ты нам натащил, бесконечное тебе спасибо! Но когда они его купили, я помню, как мама тут уставала. Я тогда еще маленькой была.
Неважно, такая реакция чертовски меня взволновала. В общем-то, я ее не ожидала.
Динь-дон.
Погоди, я закурю: ровно одиннадцать часов. Время всего лишь ориентир, но я нуждаюсь в ориентирах, до того ничтожной кажется мне сегодня наша прошлая жизнь, всего лишь крохотной темной черточкой под ластиком. Думаю, наверняка поэтому я и начала снова курить: чтобы опять ввести какой-то ритуал в эту жизнь, которая рушится, распадается, каждую секунду чуть больше, каждая ночь становится чуть чернее предыдущей, в эту жизнь, теряющую свое значение с тех пор, как…
Я хотела написать: «С тех пор, как девчонка…» – но думаю другое. Я думаю: «С тех пор, как ты меня разлюбил».
Вот и сказано. Я думаю, Тома, что ты меня разлюбил.
И всякий раз, когда ты уезжаешь в поездку, я мучаюсь вопросом, вернешься ли ты. Я пытаюсь поговорить с тобой, но всегда отказываюсь.
Я боюсь, что ты скажешь то, чего я не могу слышать.
Тс-с.
Я курю. Оставь меня в покое.
* * *
Выкричавшись и придя в себя, я встретил Лиз. Она была в куртке-парке цвета хаки, из-под окаймленного мехом капюшона выбивались рыжие волосы, снизу струилось ее платье – кровавые отблески под военной курткой. На ней был подаренный мной шарф, что доставило мне удовольствие.
– Ну как, малыш, лучше?
У меня мелькнула мысль, не слышала ли она, как я изображал оборотня, но в итоге решил, что это невозможно.
– Свежий воздух полезен.
Она ухмыльнулась:
– Еще бы! Ты этот барак любишь не больше моего. Детство в деревне навсегда сделало нас горожанами. – И дернув подбородком, добавила: – На нашу беду…
Конечно, она имела в виду нашу мать. Лиз годами уговаривала ее продать дом, но Грас упрямо отказывалась, мы оба знали, что она и умрет в его стенах.
– Хотя как знать? Если уж нынче находят золото в угольной печке, может, и я пересмотрю свое мнение!
Сестра все теребила карман своей куртки кончиками пальцев, высовывавшихся из черных шерстяных митенок. Митенки – тоже привычка курильщицы, в перчатках курить неудобно. Я хотел было сделать замечание по поводу найденной цепочки, но передумал, словно полное умолчание о последних событиях могло заставить их исчезнуть.
– Куда собралась?
– Курева купить, сыграть в лото. «Камни» в полдень закрываются. Ты идешь?
– Нет, взгляну, как там дети.
– Не похоже, чтобы их сильно травмировала эта ночь. Орут, смеются, а Колен лупит по своему пианино, словно это большущий орган в соборе. Маму это сводит с ума.
После чего она одарила меня одной из своих странных улыбок и резко развернулась. Я смотрел, как она спускается по аллее медленным небрежным шагом. Небо было пепельного цвета. Она поскользнулась на обледеневшей каменной лестнице, закачалась на каблуках, ухватилась за перила. Я едва подавил смех; Лиз обернулась и показала мне язык. Потом с достоинством продолжила спуск.
Когда я вернулся, стол был уже накрыт, услужливо красуясь белой скатертью с вышитыми семейными инициалами Э.Л.Б., Эжен и Луиза Брессон, и позолоченные свечи были воткнуты в подсвечники, помнишь – те, из оловянного сплава, которые ты так любила? Ты не многому здесь завидовала, но эти штуки в стиле ар-нуво внушали тебе такое вожделение… Я был уверен даже, что мама подарит их тебе рано или поздно. Может, она и вправду смотрела на них как на подарок ко дню рождения – два подсвечника для двоих малюток. Не знаю, не хочу знать. Мне они всегда казались ужасными с их когтистыми основаниями в виде раков и этими ползучими листьями, которые словно пожирают свечи, а не просто удерживают их стоймя.
Близнецы уже устроились за столом, как Король с Королевой. Отодвинули свои тарелки и рисовали – Большой Красный Дед принес им великолепный набор пастели, если только ты способна представить его себе старым и красным. Мама стояла у плиты, заканчивая приготовление запеканки из морепродуктов.
– А, Натан! Куда ты пропал?
– Пап, – встряла Солин, отрывая глаза от своего рисунка, – можно мы пойдем снеговика лепить?
– Скоро за стол.
– Но пока же еще нет?..
Мольба в глазах нашей дочери – не то, перед чем я могу устоять. Это плохо, знаю. Но глаза нашей дочери точно такие же, как были у тебя – зеленые с ореховыми крапинками внутри, глаза цвета лакомства. У Колена они тоже зеленые, но темнее, в них больше карего – скорее, похожи на мои.
– Оденьтесь теплее, снаружи тыща градусов.
Колен засмеялся:
– Как минимум!
Наш сын часто использует взрослые выражения, с тех пор, как научился говорить. Меня это всякий раз удивляло, и в этот раз не меньше, чем в остальные.
– Я не шучу, коко. Перчатки, шапка, пуховик, шарф.
Солин убежала первой, брат за ней следом. Мама попросила меня открыть устрицы, что я и исполнил, как послушный сын – послушный два раза в год.
Тряпка, устричный нож, алюминиевая фольга, скрипящая на больших рыбных тарелках, украшенных играющими форелями. С тех пор как Лиз покопалась в печке, та заработала в полную мощь, в комнате стояла зверская жара; после четырех устриц я был весь в поту.
– Мама, кто это устроил, по-твоему? – спросил я, снимая свой жилет. – Я хочу сказать – все это, все эти неприятности?
Она подняла голову. Ее взгляд был словно подернут дымкой.
– Это не то, что ты думаешь, дорогой.
– Откуда тебе знать, что я думаю? Об этом только мне известно. Это внутри меня.
