Книга Как сон - Войцех Кучок
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Теперь уж и средь бела дня крышки-решетки воруют, гады. Потом человек пойдет впотьмах и еще ноги переломает.
Когда жена соседа чем-нибудь занята внутри квартиры, сосед комментирует ей в режиме реального времени все, что происходит на улице. И отсутствие событий тоже.
— Слышь, молодой доктор уже пришел домой. Он мне даже нравится, представляешь, сам не курит, а сигареты носит, будто ждет, вдруг кто попросит его дать закурить. Сейчас никого, только собака эта носится, которая слепая на один глаз. Воняет у нас в подъезде, не иначе опять нассали сопляки. Майзелев сынок с мячиком идет, наверное к нам, к сыну. А нет, еще куда-то пошел.
Жена садится и помогает сыну делать задание по математике, ну ладно, ладно, пусть не помогает, а только наблюдает, как тот делает, потому что у самой никакого понятия, о чем там в тригонометрии, сынок-то уж на два класса грамотней, чем она, и очень хорошо; ходит он в школу, чтобы из нее выйти в люди, надо за ним следить, пока хорошо у него дело идет; жена соседа любит ходить на собрания, потому что, хоть все эти мамаши приходят прямо из торгового центра разряженные-напомаженные, все равно у ее сыночка оценки лучше, чем у ихних детей, он даже подтягивает слабых, как учительница велела, того гляди, сам скоро станет зарабатывать репетиторством больше, чем они получают пособие; сейчас вот только отвлекся, потому что Майзелев сынок прошел с мячиком.
— Мам, можно погулять?
— У тебя уроки, сделаешь — погуляешь.
— Мам, потом сделаю…
— Ты, чертов лоботряс, не понимаешь, что тебе говорят?! Сделаешь без разговору, не то получишь по первое число!
Сын начинает хлюпать носом и ныть, что он только что пришел со школы, что ему бы сейчас немного отдохнуть, что мать его не понимает, потому что сама не устает — сидит целый день и скучает; отец оказывается более понятливым:
— Оставь ты его в покое. Будешь на него орать, совсем соображать перестанет. Иди, сынок.
Парнишка тотчас же с грохотом отодвигает стул и подбегает к отцу, а тот, не покидая своего наблюдательного пункта, дает ему пару монет:
— Слетай мне за сигаретами, а на сдачу купи себе конфет.
Малышу не надо повторять дважды, он стрелой пролетает мимо матери, которая пытается схватить его, а потом верещит на мужа (ее мелодичное сопрано гибнет в этой дыре; вся улица в одно мгновение закрывает окна):
— Куда ты его в магазин посылаешь, если у него задание на завтра еще не сделано!!!
Довольно с нас одной этой фоновой сцены, остальное при монтаже состыкуется, добавим только, что ребенок по дороге в магазин налетает на сильно разозленного Красавчика (доктор разминулся с тобой, Красавчик, и даже головой не кивнул, не поприветствовал, ты расстроен, пытаешься понять, специально он это сделал или просто не заметил, и на всякий случай злишься). Красавчик демонстрирует железную хватку здоровой руки, поднимает пацана за шкирку и держит над землей, сучащего ногами, пытающегося освободиться.
— Отстань, я за сигаретами отцу!
(Эй, Красавчик, не сердись на малолеток, зря теряешь время, Адам только что пришел домой, может, еще не лег спать.)
— Плюнешь дальше, чем я, тогда отпущу.
Красавчик опускает парня на тротуар, втягивает носом, отхаркивает тяжелую флегму из самых глубоких пазух и наконец с силой выплевывает ее на другую сторону улицы, почти достав до противоположного тротуара; парнишка ловчее: никакие сопли не могут сравниться со старой жвачкой; у ребенка в карманах много всякой гадости, жвачка уже давно иссохлась в твердый шарик, ну и пожалуйста, сейчас выстрелила из его рта точно артиллерийский снаряд, противоположный тротуар взят, свобода завоевана, можно бежать в магазин за дешевыми сигаретами и новой жвачкой.
Красавчик выходит из укрытия, сосед занят «выстраиванием» жены, хоть он и закрыл окно, но все равно отчетливо слышны визг, поток брани, настойчивый, как джазовое соло бездарного саксофониста, который громкостью пытается восполнить отсутствие техники; крик пролезает через дрожащие стекла, сосед огрызается и т. д., во всяком случае, Красавчик может какое-то время незаметно стоять под домом Адама и смотреть в сторону окон на его этаже, в которых ничего не видать; он мог бы свистнуть, но не хочет обращать на себя внимание, лучше сразу войти внутрь.
Адам уже спал бы, если бы не телефонный звонок Матери; Мать расспрашивает, беспокоится, говорит, что скучает. Адам дремлет с трубкой у уха, уже без ботинок, без носков, брюки тоже практически снял; ладно, пусть мамаша выговорится до конца и даст ему наконец поспать после дежурства, но она еще только это и еще вот это, совсем забыла, ну и конечно, должна ему сказать, что уже все растолковала Отцу, уже его уговорила и что он уже совсем не сердится, понимает, что стремления сына надо уважать, а с домиком ничего не станет, может подождать, так что ты, Адась, скажи нам, когда лучше всего к тебе приехать, мы бы тебе чего-нибудь привезли, а я бы поубирала у тебя, погладила бы, у тебя-то небось совсем нету времени такими делами заниматься, ну, так когда можно тебя навестить в этом городе… Адам говорит, что ему все равно когда, лучше с утра или в обед, а может, в воскресенье. Адаму действительно все равно, он даже не понимает, на самом ли деле он слышит стук в дверь, или это ему только снится, нет больше сил говорить (стук повторяется, он явственнее, чем полудрема). Адам встает, как лунатик подходит к двери, открывает и оказывается лицом к лицу с Красавчиком.
Сон как рукой сняло.
Пока Жене не захочется покинуть постель, постучаться в дверь и вызвать Роберта на разговор, ванная — одно из немногих мест ненарушаемого уединения на территории дома. Душ слышен через дверь; Роберт уже давно вымылся, а сейчас просто сидит, собирает мысли последних нескольких часов, упорядочивает их, тревожно замечая, что все они концентрируются вокруг состояния его здоровья и все тяжелы, потому что обросли недобрыми предчувствиями. Душ изливает воду, а душа изливает печаль каждый раз, когда Роберт пытается думать о протекшей, как вода сквозь пальцы, жизни; самое время вспомнить, что ты смертен; смерть тоже думает о нем. Роберт не боится смерти, он боится болезни, больницы, вони дезинфекционных средств в процедурном кабинете, в операционной, он боится сине-белого жесткого больничного пододеяльника, баночки с компотом, который он будет не в состоянии выпить, но больше всего он боится боли. Боль уже давала знать о себе, посылала сигналы, предупреждала, отправляла телеграммы, проверяла его стойкость, каждый раз позволяя себе все больше, даже вот только что, под душем, она провела испытательный взрыв где-то в позвоночнике, ну да ладно, небось у каждого иногда постреливает в пояснице. Роберт уже понюхал первые цветочки боли, он боится, что, не ровен час, все в нем болезненно расцветет. Он пытается представить, как будет выглядеть во власти страдания, свою борьбу за право на безболезненность. Можно ли привыкнуть к боли? Какой она будет? Неотступной, непереносимой, диктаторской, не терпящей возражений, или она сомнет его до основания в несколько мгновений на одре болезни? Роберт боится кнопок над кроватью, которыми пользуется пациент, чтобы вызвать медсестру; вызовет и молится, чтобы пришла поскорее и сразу с нужным уколом, а не так, чтобы дежурила одна из тех молодых, которые приходят и спрашивают: «Что с вами? Ах, болит? Ну хорошо, сейчас я сделаю вам укол», а потом снова уйдет к себе в дежурку найти лекарство, приготовить инъекцию и вернуться, а на все это уходит время, минуты судорожного теребления пододеяльника и сминания простыни; Роберт боится минут, во время которых он весь будет отдан такой боли, что даже не застонет, потому что испугается, что боли могут не понравиться его стоны, что в наказание она может усилиться; стонать можно только тогда, когда укол начинает действовать и ты чувствуешь, что боль говорит «пока» (и это хуже всего, смертельно больные стонут не от боли, а от скорби, что боль никогда не говорит «прощай», а всегда «пока», «бывай»; «бывай» — самая изощренная из формул прощания, потому что боль знает: смертельно больные уже не существуют, а только бывают; здоровые живут постоянно, больные — только в минуты просветления, их жизнь дала трещину, время просветлений — время собирания все более мелких осколков и попытки их склеить; смертельно больные здоровы только в осколках, во фрагментах, уже не получится, чтобы все фрагменты были одновременно готовы к жизни, но случаются минуты, в которые большинство из них мобилизуется, — и тогда больные чувствуют что-то вроде облегчения). Роберт ищет выход из камеры дурных предчувствий, — в конце концов, приговор еще не вынесен, во всяком случае не оглашен, последняя встреча со специалистом должна произойти через несколько десятков часов, и в течение этого времени, как бы нездорово, болезненно и даже смертельно слабо он себя ни чувствовал, он будет все еще по эту сторону — в мире здоровых; пока он не знает ничего наверняка, пока последний из полученных анализов не будет детально изучен и добавлен в качестве доказательства против него, он все еще по эту сторону жизни. Даже если он неизлечимо болен, Жена ждет его в постели, и, быть может, именно сейчас подворачивается уникальный случай стать счастливым отцом, а вернее, тот самый случай, чтобы существо, которому он даст жизнь, получило бы гарантию счастливого детства. С тех пор как он покинул сущий ад родительского (но о них тсс!) дома, Роберт не разговаривал со своим отцом до самой его смерти; мертвый отец не перебивает, не встревает в разговор с целью унизить, мертвый отец слушает и молчит, как могила, в которую его опустили; с тех пор как он покинул тот адский дом (тсс!), Роберт уверен, что лучше всех со своими отцами находят общий язык дети, родившиеся после смерти отца.
Внимание!
Сайт сохраняет куки вашего браузера. Вы сможете в любой момент сделать закладку и продолжить прочтение книги «Как сон - Войцех Кучок», после закрытия браузера.
