Книга Пристрастие к некрасивым женщинам - Ришар Мийе

Я приезжал к старушке-матери, как называли в тех краях любую женщину, имевшую взрослых детей, вовсе не для того, чтобы доставлять ей удовольствие. Можно себе представить, что женщине, недавно вновь вышедшей замуж, вряд ли нравилось, когда ее прилюдно называли матерью такого парня, как я. Ведь любой сын, взрослея, делает мать старой. А возраст тем более увеличивается, если ребенок – носитель очевидного уродства, словно греха. Я приезжал к ней, чтобы вновь почувствовать привкус, пусть и горький, этого края, который я променял на городскую жизнь, как только понял, что мое уродство тут будет всегда считаться знаком проклятия. Я мечтал о совсем другой жизни, видел себя писателем, способным описать без прикрас все, что было перед моим взором: ваза для фруктов, мое лицо, трагические судьбы, пейзаж из окна моей комнаты. Городок Меймак внизу, дымки, черепичные крыши, гранитные стены, громадина аббатства, голубоватый горизонт, горы и леса. «Прекрасный пейзаж Лимузена», – говорил я себе и верил, что вполне смогу его описать, но сегодня понимаю: описание пейзажа – дело намного более сложное, чем психоанализ или диалоги. «Все это из-за развития фотографии и туризма», – сказала мне сестра. А в случае описания пейзажа Меймака мне казалось невозможным перенести на бумагу этот бесконечный горизонт, виадук Фарже на реке Триузун, видимый вдали в светлое время суток. Я не могу смотреть на него, не думая о судьбе инженера, который этот виадук построил, и о том, что заставило его броситься вниз с высоты своего творения.

Тема самоубийства заинтересовала меня очень рано, и попытки писать, которые я тогда время от времени предпринимал, были, равно как и мое бегство в Париж, возможностью не плакаться над своей судьбой. Этот прыжок в бездну меня завораживал, и я обещал себе сделать из этого инженера в рассказе типичный образ современного писателя, но не таким, каким он был, а каким, по моему разумению, должен был бы быть: незначительный герой, созданный общественным устройством и раздираемый на части злобными хищницами, женщинами, читательницами, матерями, любовницами, вдовами или девицами.

Однако, повторю, я не писатель, а просто мечтатель, находящий в книгах других то, что позволяет мечтать о своих книгах, которые никогда не будут написаны. Я передаю содержание бесчисленных разговоров со своей сестрой по вечерам, поскольку мы виделись с ней только вечером, а остаток дней был посвящен работе. Только в отпуске она все свое время отдавала чтению книг, чего не могла делать во время учебного года, так как была слишком занята подготовкой к занятиям и исправлением ошибок. Элиана лишь иногда могла позволить себе сходить в кино, к нему она питала настоящую страсть, и это, несомненно, было единственным детским увлечением, оставшимся у этой ироничной и строгой женщины. Она могла безудержно рыдать в темном зале, как некогда в Бюиге или Юсселе, когда демонстрировались такие фильмы, как «Мюриель»{ «Мюриель, или Время возвращения» (1963) – фильм-драма, Франция – Италия, режиссер – Ален Рене.}, «Мясник»{ «Мясник» (1969) – фильм-детектив, Франция – Италия, режиссер – Клод Шаброль.}, «Амаркорд»{ «Амаркорд» (1974) – один из самых знаменитых фильмов Федерико Феллини.} или «Тристана»{ «Тристана» (1970) – известный фильм Луиса Бунюэля.}.

Сестра вовсе не мечтательница. Несмотря на то что вижусь с ней каждый день, я ничего не знаю о ее личной жизни, если вообще кто-то может назвать личной жизнь, которую он ведет. Я не знаю, как ей удается унять томление в животе, ведь она не может, как я, гулять с девушками. Как она говорит, мужчина не может справляться со своими желаниями, пусть даже имея такое лицо, как у меня. Сестра в некотором роде меня прощает, рассказывая о некоем уродливом мужчине, намного более некрасивом, чем я. Речь идет об актере Мишеле Симоне, который открыто выражал свою признательность проституткам, чьими услугами он часто пользовался, поскольку ни одна другая женщина не могла решиться приблизиться к нему. Однако, подчеркивала сестра, это не помешало ему иметь сына, в будущем тоже актера, но с лицом тонким и волнительным, почти красивым.

«Не презирай себя, – сказала она мне в тот вечер за бутылкой иранси. – Отец был священным монстром. Но это его спасло и возвело в особое положение, потому что некоторые женщины достаточно безумны и верят: прикасаясь к нему, они имеют дело с тайнами Элевзиса{ Город в 20 км от Афин, на берегу залива того же названия. Славился культом Деметры и мистическими праздниками в честь нее.} или черным камнем Эмеза{ Жрец из Эмеза, Элагабал (наст. имя М. Аврелий Антонин) (218–222) – римский император (218–222), происходил из сирийской аристократии, из рода жрецов г. Эмеза. С 217 г. был верховным жрецом в храме бога Солнца в г. Эмезе и даже велел привезти из Сирии символ этого божества – черный камень аэролит.}. Словом, через непристойный культ, как они считают, соединяются с божественным, жертвуя собой ради него. Да, именно это мне и не нравится у особ моего пола – безумие, которое через физическую любовь сближает их с хаосом, древностью, самыми ужасными мифами».

За тридцать лет почти совместной жизни Элиана впервые затронула эти вопросы, хотя ранее только ограничивалась тем, что слушала, как я рассуждал на темы желания и секса, думая, возможно, совсем о другом. И я с большим трудом представляю себе, что она могла познать любовь, поскольку не видел ее никогда вдвоем ни с одним мужчиной. Но я не могу запретить себе думать, что она не любила и не была желанна, что ничья рука не ложилась на ее маленькую грудь, бедра, живот, нижнюю часть спины. Это было самое красивое из того, что она имела, как я смог заметить, когда увидел ее купающейся в укромном местечке в озере Сьома неподалеку от Лавьяль или Монте. Я посмел разглядеть ее тело только со спины в закрытом черном купальнике, который прекрасно облегал ее белое, плотное, без изъянов тело. Я тогда даже не подозревал, что это была моя сестра, и весь отдался наблюдению. Возможно, я даже возжелал ее в некотором смысле, поскольку мое желание имело скорее силу и свободу снов, нежели исполнительную власть.

Сестра не могла этого не знать, я постоянно видел, как она величественно выдерживала на себе взгляд мужчин на улице, в поезде, на редких парижских вечеринках, куда она ходила со мной: вначале взор падал на ее лицо, потом отворачивал в сторону, затем снова возвращался, осматривал ее с головы до ног. В этих взглядах постоянно читалось удивление от ее лица, в отличие от моего, просто некрасивого. Но оно вступало в противоречие с телом, вполне привлекательным, если бы в ее взгляде или поведении было бы нечто обещавшее этот дар, эти блаженства, о которых меня заставляли мечтать романы XVIII века. Да, именно эти блаженства, во множественном числе, так повлияли на мои желания, и я даже замечаю, что при написании этих строк употребляю стиль письма XVIII века. Этим я еще и защищаю себя: обращаюсь к несовременному языку, чтобы показать отсутствие собственного стиля, что я вовсе не писатель и не отношусь к тем, кто охотно распахивает душу перед другими, хотя и ненавижу притворную стыдливость, равно как и маленькие смелости, воспеваемые глашатаями сексуальной свободы. Когда я пишу, я – лишь выразитель интересов большинства моих читателей, тень писателя. А что касается моей любовной жизни и женщин, они – лишь тень моей матери, тень самих себя, а человечными их делает только уродство.