Я больше не могу. Доза пиццы смертельна. Откладываю нож с вилкой, обойдемся без сладкого.
— Пицца — лучшее блюдо для семьи! Пицца — это праздник! Моя мать и слышать не хотела о том, чтобы покупать «готовые блюда». Она считала, что женщина, которая только и может, что разогреть, — плохая мать, неспособная потрудиться ради того, чтобы накормить семью. Я только и мечтала попробовать настоящую пиццу, какую едят мои подружки, но она непременно хотела готовить сама. Ну и в результате у нее получалась не пицца, а пирог с помидорами. А все потому, что она не могла преодолеть в себе идиотский комплекс вины! Улавливаешь, Бенжамен?
Улавливаю. Радуйся, Марион, твоя мать купит тебе все пиццы, недополученные ею самой в детстве. Как же тебе повезло, счастливица! Три пиццы в неделю, вот это удача! В нашем доме праздник три раза в неделю. Дорогая, скажи скорей спасибо маме! Держу пари, твои-то дети останутся без пиццы, как твоя мама, когда была ребенком, потому что ты просто никакую уже пиццу не сможешь больше видеть. Зато твои дети станут пичкать ею твоих внуков — и так далее, и все по кругу. Одно поколение из двух будет страдать пиццефобией, другое — состоять из пиццеманьяков.
— У тебя потерянный вид, Бенжамен, о чем ты думаешь?
— О конфликте поколений.
— И из-за этого у тебя пропал аппетит? Потому больше не ешь?
— Нет, я… Меня тошнит. Не могу больше проглотить ни кусочка.
Марион тут же отодвигает свою тарелку. Вот обезьяна!
— Меня тоже тошнит, я больше не хочу, мама.
— Марион, доешь!
— Меня тошнит… — говорит дочка таким жалобным голоском, что у меня щемит сердце.
— Тебя не тошнило, пока папа об этом не заговорил. Ну-ка, быстро доедай!
— Меня очень-очень тошнит…
— Марион, прекрати! Чтоб сию минуту пицца была доедена!
Марион открывает рот и тут же, не сказав ни слова, его закрывает. И я вижу, как у нее наливается между век, выскальзывает и катится по щечке крохотная, неприметная слезинка. Крохотная, да, но тяжелая. Неужели я родился на свет только затем, чтобы довести до слез такую славную девочку?
Почему она заплакала? Потому что ей пихают силой в рот третью пиццу за неделю. Эта слеза стала последней каплей, переполнившей чашу терпения.
Я наклоняюсь к Марион и тихонько шепчу:
— Солнышко, если тошнит, больше не ешь.
Беру наши тарелки, смахиваю остатки пиццы на одну из них и отношу на кухню, чтобы выбросить объедки в помойку.
Беатрис идет следом за мной.
— Твои действия, Бенжамен, безнравственны, более того — твои действия опасны. Ты подрываешь мой авторитет, ты разрешаешь ей то, что я запрещаю, ты… Ты в открытую осуждаешь мои поступки, ты меня… ты меня…
Ну уж нет! Хватит слез! Хватит плакать-то, а то ведь я и сам расплачусь! На что это будет похоже, если мы заплачем все втроем? И кто тогда нас утешит?
— Мне очень жаль, Беатрис. Я не собирался осуждать твои поступки, но я не могу заставлять Марион давиться пиццей, если сам ее не доел.
Одна, другая, третья слезинка…
Делаю вид, что я ничего не замечаю. Для меня никаких слез нет и в помине.
— Беатрис, может, хочешь йогурта? Или фруктов?
— Я вообще больше не хочу есть…
Один, другой, третий всхлип. Я их не слышу.
Я беру йогурт, сахар, печенье и несу все это Марион.
И стараюсь ее разговорить. А что там еще новенького в садике, кроме этой ссоры? Один мальчик очень сильно плакал, она хотела его утешить, но побоялась: а вдруг от него горем заразится?
Я хотел было сказать, что горем нельзя заразиться, но спохватился: мне ведь так быстро передаются горести Марион…
Потом нам наносят визит: Беатрис.
Расстроенная, с заплаканными, грустными глазами, с печатью страдания на лице, она молча убирает со стола. Ты прекрасна, даже когда плачешь, твой художник наверняка был бы очарован, но я не заражусь твоим горем. Мне довольно и своего.
Марион умывают перед сном: успокаивающая тишина.
Марион укладывают в постель: тихий, убеждающий голос Беатрис, предсказания потолка.
Марион целуют перед сном: надежда…
— Бенжамен, давай перестанем ссориться из-за пустяков, тем более при Марион.
Я соглашаюсь.
— Давай мириться, улыбнись-ка скорей, мой зайчик.
Я похож на зайчика? Может быть. Но если из меня сделают зайца-плакия, если я попаду в кастрюлю[7]…
— Ну улыбнись мне, Бен, я люблю тебя.
Что?
Она гладит меня по щеке, проводит рукой по волосам. А мне кажется, я ледышка. Быстрозамороженный зайчик. Ах, как художнику хотелось бы оказаться на моем месте.
— Я сварю себе кофе, тебе сварить, Бен?
— Спасибо, нет.
— Да сядь же, можно подумать, что ты в гостях.
Верно подмечено.
— Ты так и не рассказал, как прошел обед с этой жирной свиньей…
— Хорошо…
— Интересно, о чем ты с ним можешь говорить?
— Я нахожу о чем…
— А ты говорил с ним о покупке аптеки? Наверное, опять забыл?
— Почему забыл, мы об этом поговорили, но он уже ищет аптеку для своего кузена. Сама же понимаешь: если что-то найдет, раньше скажет кузену.
— Кузену? А что, его кузен — фармацевт?
— Ну да, если бы он был пекарем, то Эме искал бы пекарню.
— Что-то мне не верится, Бенжамен. Надо же, какое совпадение: кузен жирной свиньи — фармацевт и хотел бы здесь обосноваться!
— Спроси его сама, если не веришь.
— Ну и что же еще тебе рассказывала эта жирная свинья?
— Свинские истории, стало быть, ничего интересного… А как там твой художник?
— Мартен? Он по-тря-саю-щий! Истинно творческая личность! Понимаешь… я очень любила рисунки Сильви, но… я ее не чувствовала. Мы были на разной волне. А с Мартеном мы тут же нашли общий язык.
У Сильви был крупный изъян, который мешал ей нравиться моей супруге, — Сильви родилась женщиной. От этого она и умерла. Рак груди. Под конец химиотерапия, усталость, полный упадок духа сделали Сильви трудной для общения… Беатрис предпочитает мужчин, причем здоровых.
