– Мам, может, я справлюсь одна? – предложила Эми.
– Нет.
Остин всегда знал, чего ему хочется, а чего – нет. Обстоятельства, однако, складывались таким образом, что теперь с его желаниями никто не собирался считаться. Уж если Молли решила взять миссию по уходу за ним на себя, ему следовало смириться с этим с самого начала.
Присев на кровать, Молли всмотрелась в лицо мужа.
– Послушай, Остин, я…
Остин ответил ей упрямым взглядом и задергал ртом, мучительно стараясь выразить свое отношение к происходящему. «Нет», – наконец сказал он одними губами. Сегодня это получилось у него гораздо лучше, чем вчера.
Общаться с Остином было все равно, что спорить с двухлетним ребенком. Она заставила себя смотреть на него в упор, вступив с ним в своеобразный поединок. Прошла минута, и Молли заметила, что на шее у него начала надуваться и опадать вена, а лицо налилось кровью.
О господи! Не хватало еще, чтобы его хватил новый удар. Хотя доктор сказал, что вероятность этого невелика, но с таким характером, как у Остина, можно было ожидать всего…
Молли вскочила с места и развернула кресло-каталку таким образом, чтобы Остин даже при желании не смог уклониться от ее взгляда и выслушал все, что она собиралась ему сообщить.
Но ее предосторожность оказалась излишней. Он и без того не сводил с нее горящих ненавистью глаз. Хотя телом Остин был немощен, взгляд его оставался таким же сильным, как прежде.
«Неужели он так меня ненавидит?» – задалась она вопросом, заметив полыхавший у него в глазах огонь.
Это удивило ее. Ввергло в шок. И даже, к большому ее удивлению, причинило боль. Она-то считала, что Остин никогда не испытывал по отношению к ней сильных чувств. Но теперь сильное чувство – ненависть – читалось в его глазах так ясно, что ошибиться было просто невозможно.
В принципе, она не должна обращать внимания на то, как он к ней относится. Она, казалось бы, уже через все это прошла…
– Да мама же!
Потрясенная тем, что ей довелось увидеть в глубине глаз Остина, Молли потеряла нить разговора. Она уже забыла, что хотела ему сказать, и не разобрала, что говорила ей Эми. Чтобы немного успокоиться, она несколько раз глубоко вздохнула.
Заставив взмахом руки дочь замолчать, Молли, глядя Остину в глаза, медленно, чуть ли не по слогам произнесла:
– У Эми будет ребенок.
Она сразу же заметила его реакцию. По мере того как эта информация проникала в его сознание, на лице у него попеременно проступали недоверие, изумление и, наконец, ужас.
В эту минуту Молли без всяких комментариев с его стороны знала, что происходит у него в мозгу. Она читала в нем, как в открытой книге, и сразу поняла, когда у него после шока наступило осознание того, что он услышал. Он замигал, откинулся на спинку кресла, а его руки безвольно сползли с подлокотников на колени. В эту минуту его глаза, казалось, говорили: «Ты победила. Пусть на время, но победила. Эми, конечно же, ухаживать за мной не сможет».
Молли обошла вокруг кресла и взялась за обтянутые резиной металлические рукоятки. Сняв кресло с тормоза, она выкатила его из палаты.
Следом за ними вышла из палаты и Эми.
– Помнишь, папа, как я заболела пневмонией и ты отвез меня в больницу? – спросила Эми, когда они все вместе двигались по бесконечному больничному коридору. – Мне было тогда лет пять. Врачи положили меня в кислородную палатку; я была напугана до полусмерти, и ты, чтобы я не боялась, просидел всю ночь рядом с моей кроватью. Утром, когда в палатку пришли медсестры, чтобы отвезти меня в отделение интенсивной терапии, ты до такой степени нанюхался кислорода, что шатался, как пьяный.
Эми рассмеялась. Остин тоже улыбнулся и даже исхитрился в знак того, что все это помнит, кивнуть головой. Что и говорить, Эми всегда знала, как вернуть отцу хорошее расположение духа.
Молли же при этом обмене любезностями между дочерью и отцом испытала привычное раздражение. По ее разумению, Остин слишком мало сделал для дочери, чтобы добиться ее любви и преданности. В глубине души она считала, что он ничего этого не заслуживает.
«Но когда же, черт возьми, он сидел в кислородной палатке вместе с дочерью?» – спросила себя Молли, мысленно возвращаясь к тем трем случаям, когда Эми госпитализировали по причине болезни.
Она тогда болела сама, и Эми занимался один только Остин. Помнится, она, Молли, очень удивилась, когда он выразил желание провести ночь в больнице рядом с дочерью. Оказывается, она об этом совсем забыла… Сейчас, правда, вспомнила. Однако историю о том, как он провел ночь в кислородной палатке, она прежде не слышала, это точно.
* * *
Спустившись на первый этаж, женщины передали Остина в руки врачей и медсестер, которые занялись с ним упражнениями, направленными на поддержание мышечного тонуса.
Остин не возражал против того, чтобы за этим процессом наблюдала Эми. Она и раньше это видела. Но вот созерцать в палате терапии Молли ему было неприятно. Впрочем, по мнению Остина, это не должно было слишком уж отвлекать его от упражнений. Прежде чем послать Молли к черту, ему необходимо набраться сил и снова почувствовать себя личностью. Хотелось бы, конечно, чтобы это произошло побыстрее.
После упражнений для мышц и суставов логопед занялась с ним восстановлением речи. Всю свою жизнь Остин старался не делать ничего такого, что выставило бы его перед другими людьми в смешном или неприглядном виде. В этом смысле упражнения по восстановлению и развитию речи представляли для него серьезное испытание.
Сидевшая напротив него логопед поднимала время от времени карточку с изображенными на ней буквами и предлагала Остину воспроизвести тот или иной звук. Остин пытался коснуться непослушным языком неба или альвеол, а потом с силой выталкивал из себя воздух в надежде, что у него все получится, как надо.
Кто-нибудь другой – к примеру, брат жены Сэмми, у которого до сих пор ветер свищет в голове – ничего унизительного в этом, может, и не увидел бы. В силу своего характера он, возможно, посчитал бы все это весьма забавным и с легкостью включился в процедуру. Но только не Остин. Это ему не нравилось – да и не могло понравиться. Даже если бы он убедил себя, что это для него необходимо.
То обстоятельство, что логопедом была молодая, красивая женщина, еще больше усугубляло дискомфорт, который он испытывал. Особенно его смущали ее накрашенные алой помадой, непрестанно двигавшиеся губы. Когда она вытягивала их и сжимала ротик в куриную гузку, это означало, что он должен сделать то же самое. Но так хорошо, как у нее, у него никогда не получалось. По сравнению с ней, такой красивой и совершенной во всех отношениях, он казался себе чем-то вроде набитого всякой дрянью мешка. Это сравнение просто напрашивалось – и не только потому, что он не мог ни говорить, ни двигаться.
Как назло, он был одет в мешковатую больничную пижаму и серую, как дерюга, бесформенную куртку. Короче говоря, равняться с этой накрашенной стильной милашкой ему не приходилось. Она, впрочем, разительного контраста между ними как будто не замечала и продолжала выпячивать пухлые губки, ожидая от него повторения этого жеста.
