— Познакомься с моим товарищем.
Тортилла наливал пиво в пластмассовый стакан, одновременно создавая огромную желтую лужу на столе. А когда он кивнул на Резвого, дескать, это и есть мой старый товарищ, все пиво из бутылки вылилось мимо стакана. Вербный тоскливо охнул и достал из авоськи еще одну бутылку «Адмиралтейского». Я таких авосек, честное слово, не видел уже лет тридцать, хоть мне самому только двадцать три.
— Это Геннадий Иваныч.
Геннадий Иваныч резво вскочил, забыв, что он инвалид первой группы, схватил меня за руку и стал трясти изо всей силы. Надо сказать, что он обладал недюжинной силой, так как решил отхватить мою руку до основания или оттрясти ее вконец и выбросить. Я дернулся и вырвал руку, стараясь не показывать товарищам, что мне неприятно, когда меня дергают за руку. Пальцы у Геннадия Иваныча потные и скользкие, а я этого до тошноты боюсь. Сглотнув горькую слюну отвращения, я припал к пластмассовому стакану.
«Авось, полегчает», — подумал я, взглядывая на отечное лицо Тортиллы. И еще не додумал до конца свою основную мысль: а что мне, в общем-то, надо от Вербного?..
— Ты нашел свою Юлечку? — огорошил меня вопросом Тортилла.
Поперхнувшись пивом от такого выпада, я закашлялся, а Геннадий Иваныч услужливо стал бить меня по спине, очевидно, желая вытрясти на сей раз мою душу. Я пригнулся ниже к столу, и рука Резвого проехала мимо моей спины, а он изо всей силы шлепнул ладонью по столику, пивная лужа от удара потекла на землю, и только после этого агент успокоился. Уселся на шаткий стул, шумно поерзал, устраивая удобнее свой костыль, и веско произнес:
— Я знаю, где твоя Юля.
Мой кашель разнесся по всей улице Фурштадтской, мне даже почудилось, что эхо отнесло его на улицу Чехова.
— Г-г-де? Где же она? — Мой кашель неожиданно прекратился, и я встал, держась обеими руками за пластмассовый шаткий столик.
Старики замерли, со страхом глядя на стаканы с пивом; кажется, они до смерти перепугались, что я опрокину их и им придется еще раз опустошать авось-чу, лежавшую под столиком прямо на земле.
— Она живет на Кирочной, на съемной хате. Я видел ее недавно на Мальцевском рынке.
Резвый с опаской отстранил меня от столика, расцепив мои пальцы. Вербный выдохнул воздух и заметно повеселел.
— Дайте адрес! — потребовал я, усаживаясь на колченогий стул и припадая к стакану с «Адмиралтейским».
— Завтра принесу Сергею Петровичу сообщенки, и ты все узнаешь, — заважничал Резвый.
Завтра может быть поздно, мы все становимся другими; проживая на этом свете даже доли секунды, мы меняемся каждое мгновение. В университете нам какой-то хмырь по психологии вдалбливал свои ценные мысли о перевоплощениях: дескать, человек состоит из материи, а материя имеет свойство меняться.
А вдруг хмырь прав? Вдруг завтра мне не захочется увидеть Юлю? Я изменюсь, как кусок вечно меняющейся материи.
— Сейчас давайте! — Задвигавшись на колченогом стуле, я снова попытался добраться до края стола. — Дорога ложка к обеду.
— Ген, дай ему адрес. У него любовь-морковь.
Вербный осторожно прикрыл стаканы рукой, чтобы драгоценная влага не расплескалась.
— Откуда вы знаете? — пробурчал я, краснея, как вареный рак.
— В больнице понял. Ты же ничего путного не рассказал, все скрыл, сказал, что ничего не помнишь, а это уже любовь. — Тортилла ударился в философию. — Я же знаю, какой адрес ты проверял.
Я попытался вспомнить, что нам читали на лекциях преподаватели-философы, но ничего умного так в голову и не пришло.
Резвый покопался в своих карманах и выудил откуда-то потрепанную рваную бумаженцию, исписанную мелким почерком.
— Пиши! Кирочная, 22, квартира 60. Код на двери 3876. Телефон пробьешь по компьютеру, там теперь есть база данных из адресного. — Резвый спрятал бумаженцию обратно в недра бездонных карманов.
Завтра он принесет свою информацию Стрельникову. Интересно, что он накопал про Юлю? Неужели она причастна к банде разбойников?
— Она причастна к банде? — спросил я. И честно скажу, в моем голосе прозвучал металл.
Я не знаю, каким образом в человеческом голосе может звучать металл, это противоречит законам меняющейся материи, но он прозвучал. Я лично слышал. Наверное, я даже сделал ужасное лицо, потому что Резвый вдруг струхнул, весь задергался вместе со своим костылем и ляпнул ни к селу ни к городу:
— За разглашение гостайны полагается статья.
Мне сразу захотелось дать ему в морду, но я посмотрел на пивную лужу на столе, на сизые носы двух товарищей, на костыль, небрежно отставленный в сторону, и залпом выпил холодное пиво.
Вообще-то я не пью, и не потому, что боюсь маминых страдающих глаз; я не пью, потому что мне не нравится сивушный запах. Иногда мне приходится выпивать в компании университетских знакомых, и запах сивухи еще долго преследует меня, я даже иногда просыпаюсь и обнюхиваю воздух. Особенно ненавижу тех придурков, которые кривляются и пьют пиво прямо из бутылок в метро или в троллейбусе, будто всем остальным должно жутко нравиться такое зрелище. Как в цирке, ей-богу, сидишь, смотришь, вроде тебя не должно задевать, а все равно задевает, хоть и не приносит видимого вреда организму. Из-за этого я даже в метро перестал ездить, а до университета добираюсь окольными путями.
— Да это ему ни к чему, — заступился за меня Вербный, — он еще стажер.
Наверное, ему до сих пор икается от разноса, что устроила Юмашева, вот он и заступается. Дескать, мало ли, еще придется столкнуться с великой женщиной.
— Вот и я говорю, что ему это ни к чему. — Резвый затряс головой и добавил, обращаясь исключительно ко мне: — Ты сам выясни, причастна она или нет. А в чужие дела нос не суй, мал еще!
Когда я поднялся, стул упал, сломленный непосильной ношей. Я посмотрел на него и понял, что больше на нем никто уже не сможет сидеть, слишком уж я его помял. Может быть, я трус, а может быть, и не трус вовсе. Поэтому я посмотрел на двух товарищей сверху вниз и сказал, обращаясь к ним, как английский пэр:
— И выясню!
Про английского пэра я прочитал в какой-то глупой книжке на даче, он тоже встал со стула и брякнул, обращаясь к неким двум придуркам, остававшимся сидеть за столом: дескать, я раскрою эту тайну. Какую он тайну раскроет и к кому он обращался, я не помню, даже название книжки не помню, но мне очень хотелось выпендриться перед старичками. Ведь они оставались на холоде со своим мерзким пивом, жалкие и убогие, а я уходил к красивой молоденькой девушке, которая вовсе и не была бандиткой. Это я точно знал! Я был уверен, что Юля не может быть бандиткой!
* * *
От Фурштадтской до Кирочной улицы ходьбы пять минут от силы. С моими ногами, привыкшими топтать пустыню с зыбучими песками, разумеется, мысленно, дойти до Кирочной вообще полминуты. Но я шел медленно, соображая, что я скажу Юле-Юле-Юлечке-Юлии-Юлии Валентиновне. Как она меня встретит? И почему Резвый с его костылем знает, где поселилась моя Юлечка-красотулечка?
