Я цитирую этот документ, просто чтобы вы поняли, какие четкие указания дал мне Ланг четыре года спустя. Ни слова о юности! Никаких попыток искать психологических причин в детстве!
Но мое повествование достигло стадии, когда я вынужден нарушить распоряжение Ланга. Речь идет об Эстелле. Я не могу обойти ее стороной. Я не могу ввести Эстеллу в повествование, делая вид, что прошлого никогда не существовало.
Северо-западная окраина Гельсингфорса. Как она называется, не важно, я уже описывал это место в романах и эссе, к тому же я не хочу, чтобы этот рассказ стал моим. Я вырос в съемной квартире, в одном из домов-коробок на холме, в полутора километрах от побережья с его дворцами и виллами. И средняя школа, и школа для старшеклассников находились на побережье, и каждый день в течение многих лет я плелся вниз с рюкзаком за плечами, правда, последние пять лет вместо рюкзака у меня был потертый кожаный портфель, доставшийся мне от отца. Поначалу я не знал никого с побережья, так как все мои друзья были из соседних домов.
Предки моего отца поколениями жили в Гельсингфорсе, но жили довольно скромно. В начале двадцатого века прадед держал сыскное агентство на Микаэльсгатан. Однако его пьяница-сын пропил перешедшую ему по наследству собственность, которая со временем могла бы приносить прибыль. Мой отец Рюрик Вендель был человеком шумным, но безобидным. Он всю жизнь проработал в скобяном магазине и постепенно продвинулся до должности директора. Рюрик коллекционировал старые киноафиши и любил свою жену Майю, которая выросла в деревне неподалеку от Бьорнеборга. В семье я был младшим — у меня было два брата и сестра. Рюрика и Майю уже нет в живых, нет и старшего брата Кая — он студентом погиб в автокатастрофе. Моя сестра Карина в молодости была чемпионом Финляндии по дзюдо: теперь она мать четверых детей и работает в банке. Мой брат Ким — штурман. Когда я последний раз говорил с ним, он работал на пароме, курсирующем между Гельсингфорсом и Таллином. Жили мы довольно тесно, часто не хватало денег, однако у меня сохранились в основном светлые воспоминания о детстве. При всем при том, хотя Ланг и утверждает обратное, я никогда не испытывал ностальгии и особенной нежности к родным: я ни разу не побывал в местах, где вырос, и крайне редко вижусь с сестрой и братом.
Я рассказываю все это, чтобы вы поняли, какой неправдоподобной была наша с Лангом дружба. А друзьями мы стали почти сразу после того, как Ланги переехали в дом, который они делили с другой семьей, недалеко от старого кадетского училища, в двух шагах от моря. Возможно, Ланг искал верного оруженосца, перед которым он мог бы красоваться: нам было всего десять, но уже тогда не возникало никаких сомнений в том, кто из нас более одарен. Или же он просто-напросто был одинок. Ланг был привлекателен, девушки рано стали обращать на него внимание, кроме того, он отлично играл во все игры с мячом и благодаря этому со многими общался, но тем не менее никогда не пользовался особой популярностью. Первые годы в новой школе он был застенчивым и нелюдимым мальчиком, а когда подрос, сильно изменился — стал немного заносчивым и нахальным, так что близко с ним никто не дружил.
Дом, где жили Ланги, был роскошный, но внутри отнюдь не такой большой, как казалось снаружи: теперь-то я думаю, что с деньгами у них было вовсе не так хорошо, как они старались показать. Отца Ланга звали Стиг Улоф. Он был юристом и работал в уважаемой фирме в центре города. С домашними обращался сдержанно и строго, чаще всего сидел у себя в кабинете, курил трубку и читал юридические документы. А когда выходил из кабинета, то сразу брал в прихожей поводок и шел гулять с собакой, эрдельтерьером Бобби. В семье всем заправляла мать, Кристель, — роскошная финско-шведская дама огромных размеров, из той породы, что всегда руководят, все устраивают и улаживают и никогда не сомневаются в собственной правоте. Сестра Ланга Эстелла была старше его на два года. Волосы у нее были такие же темные, как у Ланга. Некоторые девочки носят брекеты, сутулятся, волосы у них тусклые. Расцветают они и превращаются в красавиц лишь на пороге взрослой жизни. Эстелла не из их числа. Она стала восхитительно красивой уже лет в тринадцать-четырнадцать — такой красивой, что, находясь с ней в одной комнате, я краснел и терял дар речи.
Жизнь на холме бывала довольно паршивой, но Лангам я никогда не завидовал. Да, там внизу, на побережье, люди жили в приятной размеренности, и я никогда не забуду, как бродил по тенистым улочкам сентябрьскими вечерами, когда воздух становился прохладным и последние лучи солнца окрашивали мир в красное. Но жизнь этих людей состояла не только из красивых квартир и ухоженных садиков с пихтами и облепиховыми изгородями. Что же касается человеческих отношений, то там было такое, что не поддавалось определению и что, как мне казалось, присутствовало и в семье Лангов: какое-то одиночество, отчужденность, бессилие… Я так и не нашел этому походящего слова, помню только, что содрогался при одной мысли об этом и не хотел, чтобы у меня была такая жизнь.
Пять с половиной лет Ланги терпели жизнь в предместье. Потом переехали обратно в центр, в квартиру на Петерсгатан. Нам с Лангом исполнилось шестнадцать, мы тогда перешли в гимназию и вечером перед их отьездом в последний раз сидели в его комнате, вспоминали прошлое и клялись друг другу в дружбе. Было уже за полночь. Окна комнаты располагались с торца дома, и мы увидели, как через соседский сад, шатаясь, возвращается домой Эстелла. Она уезжала в Массачусетс по обмену и ходила прощаться с друзьями. Она порядочно надралась и, вероятно, обкурилась гашиша или марихуаны, потому что, дойдя до большой ели, стоявшей посреди соседского участка, она остановилась, не глядя по сторонам, сняла брюки и села пописать. Был август, полнолуние, она сидела на корточках спиной к нам, и я подумал, что никогда не видел ничего красивее, чем ее белый зад. Когда я обернулся, то увидел, что Ланг смотрит на нее так же напряженно, как и я, но в его взгляде была нежность, смешанная с отчаянием.
Ланг вернулся в центр города и быстро обзавелся новыми знакомыми. Его по-прежнему не любили, к нему вообще вряд ли кто-нибудь хорошо относился, только теперь стало ясно, что он обладает редкой харизмой: порой его окружение скорее напоминало придворных, нежели таких же, как он, подростков. И в дальнейшем, чтобы сохранить нашу дружбу, мне приходилось ездить в город на трамвае или автобусе, потому что Ланг больше никогда не приезжал к нам в предместье.
В конце следующего лета красавица Эстелла вернулась из Америки. Меня пригласили отметить ее приезд на частный остров семьи в Поркале. Тогда я ничего особенного не заметил, разве что курила она больше, чем обычно. Осенью Эстелла заболела в первый раз. Я часто бывал у Ланга и хорошо помню, как развивались события. Поначалу во время самого обычного разговора она то и дело позволяла себе какие-то грубые сексуальные намеки. Ближе к концу осени Эстелла стала все больше напоминать загнанное животное. Иногда она мыла голову, красилась, надевала самые лучшие джинсы и свитер, словно собиралась уходить. Но через час снова шла в душ и все смывала, потом искала другую одежду и бормотала про себя какие-то угрозы — по крайней мере, так нам с Лангом казалось. В конце концов она оставалась дома, и, когда я, уходя, оглядывался на их окна, она сидела на подоконнике, курила и смотрела на меня невидящим взглядом. Она перестала ходить в школу, вместо этого целыми днями шаталась по городу, просаживала деньги в барах за игровыми автоматами и выслушивала грязные намеки опустившихся мужиков. Мать Кристель со свойственной ей энергией пыталась вернуть дочь к жизни, советовалась с учителями и между делом пробовала вновь пробудить интерес дочери к фигурному катанию и игре на скрипке. Но Эстелла только все больше уходила в себя. Она перестала за собой следить, от нее пахло потом, волосы ее свалялись, а под ногтями на руках и на ногах была грязь. Весь январь она неподвижно лежала на кровати и вставала только затем, чтобы посидеть за ужином, вяло ковыряясь в своей тарелке, или же подходила к окну покурить. Уже тогда мы с Лангом довольно серьезно обеспокоились. А однажды, когда я пришел, Эстеллы не было. Ланг сказал только: «Ее увезли».
