– Вздор! – сердится Нина.
– Вы же не считаете его не важной фигурой мировой литературы?
– Не считаю, но мой вопрос был о тебе, кто важен тебе.
– И я ответил – Данте.
– А я сказала «вздор». Кто еще?
Кюльпе тянет палец к фруктовому ножичку, Нина беззаботно положила его на пол, но теперь, заметив маневр Кюльпе, отодвигает подальше, а сама неотрывно смотрит на Кюльпе.
– Еще кто, я спрашиваю?
Кюльпе смущается.
– Юн Эйкему, – говорит он после заминки.
– Юн? Да, хорош. По-моему, мы с ним однажды даже трахались. Он только стихов не пишет, к сожалению.
– Я уверен, что слышал, как он читает стихи.
Нина улыбается высокомерно и убирает кусочек яблока, прилипший Кюльпе к кадыку.
– Юн читает иногда чужие стихи. У него здорово получается. Но это еще не делает человека поэтом. Нет ли других стихов, важных для тебя?
– У Пера когда-то корова была?
Нина снова бьет его книгой.
– У-уй…
– Соберись!
Нина откладывает книгу. Беседа удручила ее. Она предполагала, что матчасть не проработана полностью, но чтоб так… У нее буквально нет слов.
– Как мы видим, Кюльпе, – говорит она, – у тебя нет ни знаний, ни интереса, ни личного опыта, чтобы высказываться о поэзии, тем не менее ты пишешь рецензии. В этом столько неуважения и высокомерия, что я вынуждена буду предать дело огласке. Ты меня понимаешь?
Кюльпе кивает.
Нина по рассеянности машинально берет кусок яблока из разложенных у Кюльпе на груди и медленно жует, думая. Взгляд ее блуждает по комнате, скользит по окну, пробегает по улице. Что делают с таким дремучим невежеством? Непонятно. Но постепенно в ней поселяется спасительная мысль, что это не может быть правдой. Не чуждый литературе студент не может быть таким темным варваром. Она должна дать ему еще шанс, несмотря ни на что.
– Свежеет день… Но вот моя рука. Испей с нее тепло…[5]
Нина смотрит на Кюльпе. Надеется на улыбку узнавания.
– Нет?
Кюльпе неуверенно мотает головой.
– Если бы поэзии учили в вечерней школе, то это стихотворение проходили бы на первом уроке. НА ПЕРВОМ УРОКЕ, КЮЛЬПЕ! Ты искала цветок, а нашла плод; ты искала родник, а нашла море; ты искал женщину, а нашел душу – ты разочарован.
По Нининой страстности Кюльпе понимает, что это какой-то важный для нее текст. Он с энтузиазмом кивает и на пробу поднимает вверх большой палец, хоть у него и связаны руки.
– Это кто написал?
Кюльпе не в курсе, Нина снова его бьет, он снова шумит:
– Не надо! Перестаньте!
– Эдит?..
– Пиаф?
– Кретин! – Она безнадежно бьет его книгой. – Это Эдит Сёдергрен!.. Ну хорошо.
Нина берет кусочек яблока. Встает и принимается ходить по комнате. Раскуривает еще одну сигарету Бьёрна Хансена, но вдруг резко поворачивает, идет к Кюльпе и садится на него верхом.
– Мы существуем мечтой, – чеканит она, вдруг перейдя на диалект, – что чудо произойдет, непременно произойдет: что время откроется нам, сердца откроются нам, двери откроются нам, горы откроются нам, что родники заструятся, что мечта откроется нам…[6]МЕЧТА ОТКРОЕТСЯ НАМ, КЮЛЬПЕ, и однажды утром мы заскользим на волнах, о которых не знали.
В последнем предложении она подчеркивает каждое слово, отбивая такт сигаретой возле его лица. Однажды-утром-мы-заскользим-на-волнах-о-которых-не-знали. Кюльпе инстинктивно моргает каждый раз, как сигарета оказывается около его лица.
– Кто это написал? – спрашивает она.
– Я не знаю, – отвечает Кюльпе. – Может, хватит? Я не знаю, кто это написал, и мне пофиг.
Нина опять бьет его книгой.
– О!
– Кто?
– Говорю, не знаю.
– Это не ответ.
Нина заносит над ним книгу, изготовившись для нового удара.
– О’кей, ладно. Этот писатель написал еще… что-то типа… «Ледяной замок»?[7]Или «Люди льда»?[8]
– Я просто не могу понять, как они позволяют тебе писать рецензии на что бы то ни было. Видимо, у главного редактора умственная отсталость. А это: «Абрикосовые деревья есть, абрикосовые деревья есть, папоротники есть»?
Кюльпе мотает головой.
– Бог мой, – говорит Нина, – какое глобальное незнание. Ты не слышал имени Ингер Кристенсен. Какая пугающая пустота. Не могу себе представить, каково это – быть тобой.
Она долго разглядывает его. Смотрит ему прямо в глаза, как только поэты не боятся смотреть.
– Возможно, тебе вот это больше понравится, – говорит она. – Черное молоко рассвета мы пьем тебя ночью мы пьем тебя в полдень и утром мы пьем вечерами пьем и пьем в том доме живет господин о твои золотые волосы Маргарита пепельные твои Суламифь он играет со змеями пишет он требует слаще играйте мне смерть Смерть это немецкий учитель он требует темней ударяйте по струнам потом вы подыметесь в небо как дым там в облаках вам найдется могила…[9]
– Мы не могли бы уже закончить?
– То есть и о Целане ты тоже не слыхивал?
– Нет.
– Это катастрофа, Кюльпе. Особенно для такого энтузиаста массовых убийств, как ты. Меня возмущает не то, что ты ноль с палочкой, таких пруд пруди, но твоя уверенность, что с багажом в десяток вьюношеских книжек ты вправе судить-рядить о вещах, вообще тебе неизвестных.
– Вы осознаете, что ваши действия противоправны? Связывать меня, бить по голове? Это карается по закону, вы это понимаете?
– Пауль Целан – фигура центральная. Единицы способны, как он, выразить в слове гротескное вплоть до невозможного и безнадежность, как ее чувствовали люди после Второй мировой. Ты не можешь говорить о литературе, если не читал Целана.
– Да ладно.
– Что ты собираешься делать с этим?
– Я могу взять его книги в библиотеке?
– Звучит неплохо. Но есть идея и получше – ты перестаешь писать о книгах, в которых ничего не смыслишь.
