— Да, это трудно постичь, господин Кларин, в особенности натурам импульсивным. С другой стороны, это легко понять и, в сущности, легко объяснить. С тех пор как судьба отняла у меня жену, я принадлежу к низшей касте — касте неприкасаемых. В настоящий момент мне не вполне ясно, кому я доверился. Я вас едва знаю, вы молоды и вы — другой. Ваше независимое поведение с женщинами не способствует нашему взаимопониманию. И все равно скажу не таясь: я — инвалид!
Лоос действительно произнес это довольно громко. Посетители за соседним столиком умолкли. Я видел, что руки Лооса, в которых не было ничего грубого и хищного, напротив, их изящество странно контрастировало с его тяжеловесностью, — что его руки слегка дрожат. Дождавшись, когда две пары за соседним столом возобновят разговор, я сказал Лоосу, что слово «инвалид» кажется мне слишком сильным, ведь тут мы имеем дело скорее с небольшим спазмом. Очевидно, после смерти жены он так безжалостно изгнал из своей жизни эротику, что теперь, если она все же как-то его задевает, он чувствует себя в опасности и у него начинаются спазмы. Это естественно. Но весьма прискорбно. Инвалидностью это станет лишь в том случае, если он из ложно понятой верности решит соблюдать этот зарок вечно. Не думает же он, что поступит в соответствии с желаниями усопшей, если, так сказать, погибнет как мужчина и до самой смерти будет вести монашескую жизнь?
Бывают душевные переживания, сказал Лоос, которыми нельзя управлять, существует внутренний тормоз, который не зависит от воли человека и не повинуется нашему приказу. И когда я советую ему преодолеть этот барьер, мой совет конечно же продиктован лучшими побуждениями, но абсолютно бесполезен. Кое-что в нем откликается на зов эротики, он вообще чувственный человек, а кое-что саботирует, как только он приближается к огню. По ошибке я истолковал это второе «кое-что» как ложно понятую верность, однако о верности, даже неправильно понятой, речь не идет, ибо верность — это акт воли, из-за чего она и воспринимается как моральная заслуга, он же, Лоос, совершенно не желает, чтобы этот пресловутый барьер существовал, и обратил на него внимание лишь потому, что последние полгода хоть и редко, но поглядывал в ту сторону.
— У меня есть друг, — сказал я, — который счастлив в браке, все у него идет как нельзя лучше, в том числе и в постели. И тем не менее он постоянно заводит интрижки с другими женщинами. Его желание, объясняет он, не сосредоточено на одной-единственной женщине. Короче говоря, он не слишком щепетилен в вопросах верности и к собственным прегрешениям относится весьма снисходительно. По крайней мере, так он утверждает, однако недавно он пришел ко мне вечером в легком подпитии, совершенно несчастный, и сказал, что безуспешно ломает голову над одной проблемой. Он хотел бы узнать мое мнение, но просит сохранить этот разговор в тайне. Его вопрос звучал так: почему, даже при сильном желании, его член не твердеет по-настоящему нигде, кроме семейного алькова?
— Не знаю, на что вы намекаете, — резко сказал Лоос. — Мой барьер — не плотского свойства, так какое мне дело до проблем совершенно незнакомого бабника?
— Ну, вы могли бы прийти к мысли, что верность, которую вы назвали актом воли, по сути — некий невидимый поводок, удерживающий нас на месте. Как бы ваш барьер ни отличался от барьера моего друга, я склонен считать и тот и другой выполнением внутренней команды, настаивающей на верности.
— А это не будет некоторой пошлостью? — спросил Лоос.
— Возможно, — ответил я, — но разве пошлость — это всегда неправда?
В этот момент у кого-то поблизости пискнул мобильник. Лоос покачал головой и покраснел. Я испугался вспышки ярости. Он взял свой пиджак, висевший на спинке стула. «Сейчас уйдет», — подумал я. Он сунул руку в наружный карман. Писк прекратился.
— Извините, я забыл его выключить.
— Да ладно, — сказал я.
— Знаете, — сказал Лоос, — можно от души проклясть то, в чем сам принимаешь участие, например жизнь! Ваше здоровье!
— Выпьем за непоследовательность, она помогает нам оставаться гибкими.
— Она лишает нас самоуважения. Должен, однако, сказать в свое оправдание: я получил эту штуку в подарок и почти никто не знает моего номера.
— Значит, вы в курсе, кто сейчас пытался до вас дозвониться.
— Ну так, приблизительно, — ответил Лоос, — но вернемся к нашей теме. Знаете, моя жена раз или два в год ездила в Англию, чтобы навестить приятельницу — в девятнадцать лет она попала в эту страну и была в их семье помощницей по хозяйству. Поскольку жена не очень много рассказывала об этих поездках, на меня напала несвойственная мне подозрительность. Наигранно-веселым тоном я спросил жену, действительно ли у нее там приятельница или же это приятель. Она страшно побледнела и замолчала. Молчала она так долго, что я, по-видимому, тоже побледнел: мне показалось, я попал в точку. Мы с ней никогда не говорили о верности, сказала она наконец, и потому она считала, что для нас это нечто само собой разумеющееся. По крайней мере, для нее верность — это потребность, врожденный инстинкт, такой же естественный, как сама любовь. И пока любовь жива, я могу быть спокоен. А стало быть, существует верность, которая не проистекает из акта воли, как я недавно утверждал, но и не является ответом на неосознанную внутреннюю команду, как утверждаете вы. И эту естественную верность я воспринимал тогда как нечто успокаивающее, но я ошибался. Она должна была бы повергнуть меня в страх.
— Почему? — спросил я.
— Как бы то ни было, — продолжил Лоос, — эта английская приятельница умерла в июне позапрошлого года, конец ее был страшен и мог бы оборвать жизнь и моей жены. Они вдвоем гуляли в Гайд-парке, как вдруг откуда ни возьмись налетела гроза. Они побежали к купе деревьев невдалеке, чтобы укрыться от дождя, и моя жена при этом обронила босоножку. Она вернулась на несколько шагов, нагнулась и увидела, что на босоножке оборвался ремешок. Тем временем ее подруга успела добежать до деревьев. И в тот миг, когда эта женщина махала моей жене с расстояния примерно сорок метров, словно желая поторопить, — в тот самый миг в нее ударила молния. Она умерла на месте, на глазах у моей жены. Моя жена не пострадала, однако ее все же пришлось увезти в больницу: у нее отнялись ноги. В тот же вечер она мне позвонила. Я плохо понимал, что она говорит, казалось, будто ее кто-то душит. Назавтра я вылетел в Лондон и три дня просидел у ее постели. Медицинского заключения не было, врачи предполагали у нее временный паралич, вызванный шоком. На второй день она уже могла плакать. Плакала она долго, сначала судорожно, потом все ровнее. А утром третьего дня, когда я вошел в палату, она сидела на стуле. Увидев меня, поднялась и пошла мне навстречу. Прежде чем ее выписать, врач рассказал нам невероятные вещи. Как выяснилось, виновниками смерти той женщины стали металлические проволочки в ее бюстгальтере. Металл сработал как проводник тока. Насколько ему известно, сказал врач, это второй смертельный случай такого рода. На мой вопрос, что случилось бы с моей женой, если бы в момент удара молнии она стояла рядом с приятельницей, врач ответил: вряд ли бы она выжила. Когда мы ехали на такси в гостиницу, я держал жену за руку, а она сидела с отсутствующим видом.
