— Надеюсь, мы еще увидимся, — произнес он.
— Конечно, — ответила я.
— Обещаешь?
Я изобразила на лице постную улыбку и вышла на улицу.
Когда мы спускались по лестнице, Гайа меня спросила:
— Будешь встречаться с ним?
— Нет.
— Но ты же ему обещала!
— Ах, чего не наобещаешь спьяну.
— Да и трезвым не меньше.
Я с изумлением посмотрела на нее.
Я никак не могла вспомнить, куда поставила «Ситроен», помню лишь, что где-то далеко, но меня это не волновало. Я закурила и угостила сигаретой Гайю. Мы не спеша и с удовольствием шли по переулкам и улочкам.
— Раньше эта улица была самой престижной среди богатых семей, — произнесла я, когда мы очутились на улице Страда Маджоре, — до сих пор ничего не изменилось. Именно здесь какое-то время жил твой друг лорд Байрон…
— Я знаю, — с гордостью подтвердила она и задумчиво склонила голову. — Это просто невероятно.
— Что?
— Здесь, где мы теперь идем, ходило множество людей, они уже мертвы и нас разделяют века. Тут жили те, кого мы и не знаем: они любили, страдали, как и мы…
Я только развела руками.
— Что же будет, Джорджиа? Что после нас останется?
Я затоптала окурок, не зная, что ответить. Мы поравнялись с недавно открывшимся баром, одним из тех, где, едва ты переступишь порог, тебе суют в руки карту вин. Я сморщила нос, Гайа не оставила мою гримасу без внимания.
— Это известные болонские остерии?
— Во всяком случае, их осталось совсем мало, но много лет назад именно они и были настоящими университетами. Там говорили обо всем о поэзии, войне… Как в борделях.
— Бордели?
— Сенаторша Мерлин прикрыла их в 58-м году. От улицы Замбони до улицы Бертьера слышались рыдания. Когда закрылись двери улицы делле Оке, было такое чувство, словно это конец цивилизации…
Гайа удивленно подняла брови.
— Тебя тогда не было.
— Должно быть, эти истории мне рассказывал отец…
— Он посещал бордели?
Я рассмеялась.
— Нет, он не из тех.
— Кто знает, сколько писателей родилось там…
— В борделях? Может быть. — Я остановилась перед «Ситроеном» и уперлась локтями во влажную и грязную крышу. — Мне бы хотелось почитать твои вещи.
Она смущенно улыбнулась.
— В основном это стихи.
— Я люблю стихи, — выдохнула я.
— Ты слышала когда-нибудь об Анубисе?
— Тот, у кого человеческое тело и голова шакала, верно? В третьем классе средней школы я увлекалась древними египтянами… — рассеянно ответила я в поисках ключей от машины.
— Он сторожил гробницы и сопровождал умерших к Осирису, богу мертвых.
— Да, бог мертвых…
— Но я люблю богиню Хатхор… греки называли ее Афродита…
— Вот как…
— На рисунках она изображена в образе коровы, тело которой усыпано звездами.
Открыв дверцу, я спросила:
— Такой ты себя ощущаешь?
Она потупила взгляд:
— Нет, такой я представляю свою мать.
Я неспешно ехала за мусоровозом, перед которым шел поток легковушек. Гайа дала мне прикурить, и я поймала себя на мысли, что эта девчушка внушала мне чувство защиты. Она снова заговорила о своих пристрастиях: на этот раз об амазонках, о которых написала небольшую поэму под названием «Кирасы». Гайа поведала о некой Ипполите, которая владела луком и копьем, и, чтобы быть лучшей, она еще ребенком выжгла себе грудь раскаленным железом Слово «амазонка» означает «женщина луны», мужчины презрительно отзывались о них, а те ненавидели мужчин. Но все равно амазонки стремились к равноправию полов. Пентесилея, которую Ахилл отчаянно любил, могла объезжать самых диких лошадей…
— Гайа, — прервала я ее, — почему ты мне вчера сказала, что не хочешь жить?
Она сидела, прислонив голову к окну и засунув палец в рот.
— Тебе приходилось терять кого-нибудь?
— Две золотые медали в этом виде. А тебе?
Она чуть с обидой посмотрела на меня.
— Я кажусь тебе слишком молодой для человека, уже кого-то потерявшего?
Я вспомнила себя в ее возрасте.
— Нет.
— Просто мне кажется, что все это совсем ни к чему…
— Что говорить об этом?
— Быть или не быть… помнишь, да?
Мне захотелось поговорить серьезно.
— Когда моя сестра повесилась, она была на шесть лет старше тебя. Если тебе кто-нибудь нужен, чтобы объяснить, почему, несмотря ни на что, лучше быть живым, то я здесь. Но если ты собираешься проделать подобную хреновину… то скажу тебе сразу, лучше не ищи меня больше.
Я притормозила перед воротами особняка Комолли. Гайа, выйдя из машины, стояла, опустив голову с мрачным и задумчивым видом. Прежде чем закрыть дверцу, я сказала:
— Think it over, Гайа.
Она закрыла глаза и кивнула.
Я улыбнулась:
— Это слова из песни Лоу Рида.
И поехала домой.
Первое, что я сделала, надев пижаму, — отключила сотовый телефон и собрала все еще разбро санные на столе в гостиной письма. Я проделывала это машинально, ни о чем не думая, пока из конверта что-то не выпало… Это была фотография моей сестры в красно-вишневом лифчике и обхватывавшей талию короткой пляжной юбке, на ее загорелом лице светилась улыбка. Она стояла, в обнимку с темноволосым и мускулистым парнем с родинкой на левой щеке: это был Альдо.
На обратной стороне фотографии стояла надпись: «Лето, 85-го. Я не раскаиваюсь. С любовью, Ада».
Было десять минут двенадцатого ночи. Я схватила телефон и набрала номер, мне ответили по-английски, что Альдо нет; я попросила передать ему, чтобы он сразу, как только появится, позвонил мне. Я пошла на кухню, села на табуретку с банкой пива «Хейнекен».
Наконец в тридцать пять минут двенадцатого позвонил Альдо. Я задала ему свой вопрос, но вместо ответа раздавалось лишь пыхтение, словно он наложил в штаны.
— Послушай, Джорджиа, в то лето…
— Я тебя внимательно слушаю.
— Мы поехали на остров Джилио, ты помнишь? Ты не хотела ехать…
— Но Джулио там был.
— Да, был.
— Дальше.
— Только не надо говорить тоном тюремного охранника.
— Альдо, не испытывай мое терпение. — Мне хотелось кричать.
