3.1
В то время Кюсаку был директором «Токива Сёдзи». Тридцатипятилетний Сигэру Токива в антракте на спектакле итальянской оперы встретил в фойе своего однокурсника, который работал в звукозаписывающей компании. Однокурсник познакомил его с одним композитором. Это был худой высокий мужчина, – он на целую голову возвышался над толпой, – с резкими, как у итальянца, чертами лица. Композитор кого-то очень напоминал Сигэру, но кого именно, ему никак не удавалось вспомнить. Они представились, пожав друг другу руки, обменялись впечатлениями от оперы, и тут Сигэру вдруг осенило: «Кафка». Лисьи глаза, как будто остерегающиеся чего-то, были в точности как у Франца Кафки.
Поразительная сила голосов Джузеппе ди Стефано[12]и Тито Гобби[13]потрясла всех троих, и, когда опера закончилась, они, чтобы остудить возбуждение, отправились на Гиндзу.[14]Там поели бифштексов, и Сигэру пригласил своего однокурсника и композитора в клуб, куда сам он частенько захаживал. Композитор был молчалив, но хорошо понимал юмор и оказался идеальным собутыльником. Сигэру спросил его, какую музыку он сочиняет.
– Хотите сыграю? – И композитор, согнав клубного пианиста с его места, исполнил свое произведение.
Это был меланхоличный вальс. Перед глазами возникала ясная картина: на поле, окутанном северным туманом, разбитая ревматизмом старуха, утопая в грязи, танцует вальс с призраками – зрелище, надо сказать, комическое. Ритм терялся, будто старуха подворачивала ногу, а потом о мелодии словно совсем забыли, – она поперхнулась и внезапно оборвалась.
Сигэру с приятелем улыбнулись:
– Как называется эта вещь? Сначала мы думали, это грустный вальс, но потом словно послышалось щелканье суставов.
– Эта вещь называется «Элегантные сентиментальные утопленники», – пробормотал композитор тихим голосом. – Я хотел представить, как утонувшие пассажиры «Титаника» танцуют вальс под звуки волн.
Улыбка застыла на лице Сигэру. Приятель прошептал ему на ухо:
– Вот почему он ничего продать не может. – только такое и пишет.
– Но музыка запоминается с первого раза. И давно ты написал этот вальс утопленников? – спросил Сигэру.
– Только что, – бесстрастно ответил композитор.
Сигэру был поражен: надо же, импровизация, которая вызывает у слушателей четкий образ, да к тому же заставляет смеяться… То ли он гений, то ли ненормальный.
– Он чувствует по-другому, не так, как мы, – прошептал Сигэру приятель. – Может представить себе ощущения танцующих утопленников. Удивительный человек.
Так Сигэру Токива встретился с Куродо Нодой. В ту ночь они зашли еще в три бара. Сигэру проникался все большим интересом и уважением к таланту и оригинальности Ноды, на прощанье он спросил:
– Ты откуда?
– Я родился в Харбине, – ответил Нода. – Мой отец – в Нагасаки, а мать – в Петербурге. Наша семья любила путешествовать. Началось путешествие в конце девятнадцатого века, и сам я родился в пути. Вот и тяну эту лямку, доставшуюся мне от отца, продолжаю путешествие. Это тебе не эстафета.
– Ты японец? – спросил Сигэру. Он был пьян и не стеснялся задавать прямые вопросы.
Нода вздернул брови, пристально посмотрел на Сигэру и сказал:
– Во мне намешано много кровей, но я японец. Как лапша Нагасаки-тянпон.[15]Ты любишь тянпон?
– Да, вкусное блюдо.
– В следующий раз приготовлю тебе.
Сигэру уже и думать забыл, что его обещали угостить тянпоном, когда на его имя пришел большой конверт. Отправителем значился композитор, с которым они выпивали полгода назад в барах Гиндзы и который произвел на Сигэру сильнейшее впечатление. В конверте лежали три страницы – ноты фортепианного произведения. К нотам была приложена записка:
Уважаемый господин Сигэру Токива,
разрешите поблагодарить Вас за прекрасное угощение.
В знак благодарности примите эти ноты, мой скромный подарок.
Куродо Нода.
На титульном листе стояло шутливое название «Нагасаки-тянпон № 1».
