— Ты, что, хочешь, чтобы он меня, беззащитную, изуродовал в таком положении, как мы есть?
— Ты можешь легко оскорбить его чувства.
— Пока ему не придет в голову прищучить меня за один из моих придатков.
Роза так и исходит запахами. Возбуждая Элмера, который согласно заплесневелому собачьему справочнику в библиотеке может различать больше запахов, чем ваша мамба. Он же хочет лишь знать, чем же пахнет. У Розы между мощных ног. Между коленками которых я и лежу, зажатый как в щипцах. И что же делать, если тебя пучит дух неземной, готовый вырваться прямо из недр сознания твоего. Так неудобно, протестуя нелюбезное отношение к собаке. Выпустить зловоние в спертое пространство меж слоями влажного постельного белья и шерсти, не говоря уже о толстом в дюйм побитом молью стеганном одеяле. Под которым мы, вдвоем, и возлегаем, конечно, тяжело дыша. Прошу всех приготовиться. Я пукаю. Беззвучно. Одеть маски. К газовой атаке товсь. Свалю все на Элмера. Я то знаю, как он фунял. Довольно едко. Весело путешествуя. В купе поезда.
— Что это, ради всех святых?
— Что?
— Дохлая крыса?
— Извини?
— Она точно здесь в постели.
— Где?
— Я задыхаюсь.
— Это Элмер.
— Убери его отсюда, вонючку эту.
— Элмер. Вон. Вниз. Противный.
— Эта собака совсем не умеет себя вести.
Через узкое окошко пробивается косой луч лунного света. Ветви деревьев скребутся о стены. Беспорядочно мечутся облака. Рокочет море. Дрожат стены. Постепенно выветривается вонючий пердеж. Явно забродил от соуса. А потом отферментировался старым сыром и выдержанным портвейном. Эти три умника, если на минутку освободятся от строительства серпентария в моем доме, могли бы состряпать таблетку для очистки газов. Быстро возникающих из нечто приятного. И превращающихся в своей красоте в нечто отвратительное. Писк сезона. Просто проглотить и все. Для освежения. Из папоротника, сирени или вереска. Таблетки, подходящие к духам. Для вечернего наряда. В одну из опер. Весь зал может придти, заправившись ландышем. Достоверность такого запаха будет просто незабываема. Триумфальным крещендо, вырвавшимся из лучших попок. Единый отход газов под опускающийся занавес. От аплодисментов взлетающих под потолок. Один вызов на бис за другим. И Роза могла бы ее проглотить. А она опять стонет. Вращаясь и резко насаживаясь на меня. А я ей подмахну. Между забавными перерывами, что наступают у нас. Все как в кино, которое я обычно смотрел по субботам. Прерывалось до следующей недели с головой героя, лежащей на рельсах. И я, накопив мелочи, мчался обратно, чтобы посмотреть, задавят его или нет. Как и носы, которые квасил мой отец. Уже после того, как он привел жену, которая постоянно выходила из их спальни, кутаясь в кимоно, и говорила мне, что бы я шел вниз. Мой отец часто буянил. Видел, как он однажды прижал какого-то парня прямо к силосной башне и схватил его за горло так, что тот весь аж посинел, прямо как г-жа УДС. Раз в месяц, по крайней мере, он заводился и начинал носиться по дому, круша все на своем пути. Шипя, набирал пар. А затем пробивал кулаком насквозь все, что ему попадалось под руку. Мне это стало нравиться больше, чем кино. Я выбирал щелку и незаметно подсматривал. От кресел только пыль летела. В окнах стекла дрожали. Абажуры летели. Последнее было моим самым любимым. А если он находил меня, то и мне доставалась пара тумаков. От которых я летел через всю комнату. Визжа, как резаный. Но с возрастом я научился пулей спускаться в подвал и вылезать там через окошко, в которое он уже протиснуться не мог. И однажды, пока он кипел от злости в подвале, я вылил на него ведро воды. В которое я перед этим помочился. Началась погоня вверх-вниз по вишням, гаражным крышам и сквозь все его три автомобиля. Но в доме он зажал меня в углу ванной. И пока он взламывал дверь, прибыла полиция. Он знал их поименно: Хэл, Боб, Дик — и угощал их на кухне пивом, пока не они не свалились с ног. Все это время они мне говорили, чтобы я вел себя прилично и слушался папочку. Чья очередная жена, слава Богу, меня полюбила и пекла мне яблочные пироги каждый раз, как только я ее об этом просил. А просил я каждый день. И еще бутылочку сливок. За которой следовали ложки рыбного жира. Моему небу нравились такие вариации. Я был щуплым, но здоровым дьяволенком. Эта новая мама была хорошей. И я надеялся, что моему отцу другая не понадобится. К нам вернулись все распуганные ранее слуги. Чтобы однажды воскресным вечером наблюдать, давясь от смеха, как мой отец, успокоившись, сел на провалившийся под ним стул и опрокинул на себя кастрюлю с вареной картошкой. Которая могла бы понравиться и Розе вместо давно порезанной на семена картофелине, которую она тогда с голодухи сожрала. Ей нужно было восполнить свою бешеную энергию, которую она сейчас вовсю тратит на мне. Крепко держусь за огромные белые полушария ее задницы. Гладенькие как грибочки. Вздымающиеся округлостями, описанные Эрконвальдом. На своих перепончатых лапках она въехала прямо в мою комнату, чтобы позаимствовать туалетную принадлежность. А теперь называет меня Джозефом. Может она еще и лунатик. Впивается зубами мне в шею. Еще глубже. У меня такое ощущение, что на потолке чьи-то глаза. Кларенс подглядывает между каменными сводами. А вчера, когда я повернул в коридор, ведущий непонятно куда, мне показалось, что кто-то проскользнул в мою комнату. Открой сейчас любую дверь и можешь оказаться в террариуме. Тетушку бы хватил удар. Хотя у нее и так артрит суставов ног. Когда я закончил школу, только она пришла на выпускной вечер. Я стоял под стягами на ступеньках гимназии, ветер развивал мои волосы, а она уже после всех все еще похлопывала меня по спине. Пока на нее не шикнул какой-то джентльмен, так она взяла зонтик и двинула ему. Как-то одним солнечным днем в детстве она взяла меня покататься в ее большом автомобиле, указывая Питеру, шоферу, как ехать. Петляющей кладбищенской дорогой к могиле моей матери. Она стояла под огромным белым тентом. В виде большого белого куска, высеченного из мрамора, в длинном развивающемся одеянии. Тетя сказала, что моя мама была самой красивой женщиной на среднем западе. Такой тонкий, тонкий профиль. И ты, мой мальчик, добьешься своего в жизни. Не мечи бисер перед теми, кто ниже тебя, и тем более перед теми, кто выше. И помни, что почти всегда ты будешь окружен полным невежеством. И я знаю, она хотела добавить, поэтому, не вздумай выбивать дурь из невинных прохожих, водителей и зевак, как твой отец. Роза издает стон. Такой длинный и почти агонизирующий. Бьется как рыба. На кончике моего пестика.
— О, Джозеф, Джозеф, что это ты мне вставил?
Мне, что, отвечать? Если я не Джозеф. Лучше подождать признания. А тем временем составить план завтрашних действий. Привести место в порядок. Прежде, чем кто-либо еще свалится мне на голову. Роза впивается ногтями. Она сейчас начнет кровь сосать. Небольшая боль напомнила о судьбе. Которая после средней школы, исключения из колледжа, флотской подготовки и морской службы в конечном счете меня нашла. Мой медленный соответствующий упадок привел к тому, что меня вынесли на носилках из тетушкиного дома на тенистой улице. И тут я впервые увидел, как ее затрясло. Как раз в тот момент, когда круглые как луна дедушкины часы пробили три над ее седой как лунь головой. А я, лежа навзничь, попытался изобразить на своем лице улыбку, когда меня проносили мимо. Я был у нее все, что она имела. А она была все, что я имел. В виде небольшого еженедельного пособия. Каждый день она присылала мне в больницу свежие фрукты. При ее скупости она держала меня в палате. В крыле по ту сторону серой шероховатой крыши, где умерла моя мать. Окна выходили на канал. В два часа утра там была самая тишина. Когда мы все лежали, гадая кто будет следующим. Кого вывезут на коляске, накрытым простыней. Перед тем, как наступит рассвет и даст нам еще один день. Смотрю в потолок, покрытый мелкими капельками влаги. Этот замок обвивает как виноградная лоза. Роза скатилась с меня и теперь отдыхает. Я в состоянии страшной обеспокоенности. Что если она больна чем-то не хорошим и заразным? От чего я опять слягу, едва поправившись пару недель назад.
