— Я бы не удивился.
В действительности он понятия не имел, сколько может стоить фабрика, и названная матерью сумма его по-настоящему изумила. Он никогда и не думал об «Империал стичинг» как о чем-то выражающемся в долларах или фунтах. Фирма была его жизнью, а жизнь на деньги не переводится. Половинным паем в «Империал стичинг» они с матерью владели, казалось, всегда. Он еще не привык к мысли, что теперь половина мистера Чака тоже принадлежит им.
— Он нам предлагает вдвое больше, — сообщила Бетти. — Редкостный куш. Миллион гиней[9].
Чтобы ничем себя не выдать, Чеп вновь принялся жевать, хотя уже чуть ли не давился. Как же противно толковать о фабрике и деньгах в обществе совершенно чужого человека — этого пролазы-китайца. От выражения «миллион гиней» в устах матери его просто передернуло, как передергивало от крепких ругательств, слетавших с языка у отца.
— И тебя это предложение привлекает? — спросил Чеп наконец.
Бетти покосилась на мистера Хуна, который уставился на нее, словно бы подстрекая окоротить сына.
— Тут не в предложении суть, — заявила мать. Отодвинув стул, она уже вставала. — Суть в цене. Расскажите ему, мистер Хун, а я пока отлучусь — схожу потрачу пенни.
— Когда я все слажу, у вас пойдет счет уже не на пенни.
Чеп сощурил глаза.
5
— Ну ладно, ты ему дал понять, что даже дослушать до конца не хочешь. Но зачем так грубо-то? Зачем сразу в штыки, а?
Тут Бетти прервала свою речь, чтобы набрать в рот воздуха и, округлив покрытые легким пушком щеки, подуть на свою чашку с «Майло»[10]. Они были уже дома — в Альбион-коттедже, на окутанном туманом Пике — и пили один из множества известных Вану горячих напитков, прежде чем по очереди посетить ванную и достать из сушильного шкафа (у матери и сына были отдельные полки) свои пижамы; этот ритуал отхода ко сну всегда вызывал у Чепа чувство неловкости, особенно после свиданий с Бэби или Мэйпин. Нет, он не чувствовал себя распутником или грешником, но у него появлялось ощущение, что он изменил матери, пренебрег ею. Когда какая-нибудь женщина стягивала с него джемпер, он порой говорил себе: «А ведь этот джемпер мать связала».
— Меня его предложение не заинтересовало, — сказал Чеп.
— А ты бы еще чуточку послушал.
— Я услышал все, что хотел.
В подобных ситуациях у него пробуждались неприятные воспоминания — он сознавал, что говорит отцовским голосом, и даже чувствовал себя тщедушным старичком, которого вечно пилит властная жена. Мать он любил и иногда жалел за малообразованность — бедняжка окончила всего четыре класса. Однако Чеп был просто вынужден проявлять здоровый эгоизм, чтобы не попасться в капкан сочувствия к матери с ее ранним горем — безвременной смертью Чепа Первого — и с ее нелепой заботливостью, которой она его сковала по рукам и ногам. Он часто замечал, что ее зловещие предостережения насчет местных женщин — дескать, все они одинаковы, все только о наживе думают — лишь распаляют в нем жажду, разжигают безрассудство. Вероятно, так вышло и с его отцом, если только можно верить маме-сан.
— А вот меня оно очень даже заинтересовало.
Бетти шумно отхлебнула «Майло» и, плотно сжав губы, пропустила жидкость через свои вставные челюсти, словно просто полоскала рот, не собираясь глотать.
— Такие деньги, — продолжала она.
— От добра добра не ищут.
— Ничего ты не понимаешь, — заявила мать. — Будущее колонии крайне сомнительно.
Чеп улыбнулся этой высокопарной фразе, которую произнесла мать, старуха с мокрыми от «Майло» губами.
— С будущим уже все ясно, мама. Будет Передача.
— А после Сдачи по-китайски — что? Невесть что начнется. Смешно даже — когда наш друг мистер Хун растолковывал мне свое предложение, я прямо обзевалась со скуки. А потом вдруг до меня дошло: он нам все равно что одолжение делает.
— Ничего себе одолженьице.
— Живые деньги, Чеп.
— Фирма процветает.
— Фабрика на ладан дышит.
Она говорила «фабрика», «цеха», «гоудаун»[11]; а он — «фирма» или просто «Империал». Восемь этажей: на грех жужжит оборудование и трудятся люди, еще один занят дирекцией, еще один этаж с зачехленными машинками — на замке, на остальных — склад, экспедиция, транспортный отдел.
— Теперь вся фирма наша. Благодаря мистеру Чаку. Разве это совсем ничего не значит?
— Все остальные швейники перебежали в Китай. Как нам с Китаем конкурировать?
— Через год этот город будет в Китае.
— Открыл Америку! — вздохнула мать. — Какой же ты… упертый, Чеп.
Он жестом взмолился, чтобы ему позволили договорить.
— Вот тогда мы и сможем конкурировать.
— Нам выдадут виды на жительство.
— У нас они и так есть, мама.
— Эти задрипанные птичьи права? Тоже мне документы. Я говорю о документах, где между строчек написано: «Большой Брат смотрит на тебя».
— Какая разница, что там написано? У нас еще и британские паспорта есть.
— Паспорт Великобритании — это разрешение на выезд. Захотят — возьмут их да отменят. Захотят — заставят нас принять кидай-катайское гражданство. — Бетти, шумно чмокая, набрала полный рот «Майло». — Очень даже логично. Как ты сам сказал, Гонконг будет в Китае.
— Ты говоришь, что согласна получить китайский паспорт?
— Да я раньше удавлюсь. — Бетти вновь зачмокала, и Чепу показалось, что она сейчас извергнет напиток обратно: мать озиралась по сторонам, будто высматривая плевательницу. Но нет — проглотила все, как хорошая девочка.
— Ну продадим мы все мистеру Хуну. И что дальше? — спросил Чеп.
— Вернемся в Британию и найдем достойное жилье. Что-нибудь на побережье. Бунгало-шале. На условиях полноправного владения. И поновее.
Он снова почувствовал себя ее мужем.
— Там холодно и тоскливо.
— Дешево и привольно, — отрезала она. — И у нас будет — сколько там? — миллион гиней.
Слово «миллион» в устах его матери казалось полной нелепицей. Как только оно срывалось с ее языка, лицо у Бетти глупело. Чеп в принципе мог вообразить себя владельцем миллиона фунтов, но представить, как будет этот миллион тратить, не мог. На что такие деньжищи, собственно, тратят? На свете не было ничего такого — если не считать еще одной галунной фабрики, — что Чепу хотелось бы иметь, ничего, что обошлось бы в миллион фунтов. Ну купят они новый дом с центральным отоплением, новую машину, новый телевизор, ящик копченой лососины и прочие предметы роскоши, которые приобретают люди; все равно деньги останутся, еще несколько сот тысяч, — и куда их, скажите, девать?
