Инквизитор отпустил меня. Я взглянул на односельчан. Все они повернулись к мавру. На их лицах не было ни капли жалости. Лишь жажда мести. Однако мавр был совершенно спокоен. Он просто улыбнулся мне, как в тот момент, когда я вышел в центр площади, и пожал плечами, словно говоря: таков уж этот мир и бесполезно ему сопротивляться.
Шип-шип.
♦
Невозможно заблудиться на прямой дороге. Если бы я не принял участия в том роковом судилище, моя жизнь не омрачилась бы воспоминанием о предательстве и я не пришел бы к моему нынешнему состоянию. Однако прямые дороги попадаются редко. А те, кто ступают на них, обычно обнаруживают, что выбрали путь по пустыне и никуда не ведущий. Все, созданное природой и благотворное, не может быть совершенно прямым, и каждая дорога к Богу по-своему извилиста. Тогда я этого не знал и хотел все выпрямить, восстановить ясный, прямой путь, не обремененный скрытыми мотивами, смутным чувством вины и мрачным смыслом. Итак, когда расследование закончилось и толпа рассеялась, я бросился вслед за Инквизитором, широко шагавшим к своему временному жилищу, и ухватился за край его легкой летней мантии. Инквизитор резко обернулся, а секретарь, увидев такую дерзость, замахнулся на меня. Я даже не попытался уклониться, но Инквизитор остановил занесенную руку своего подчиненного.
— Это неправильно, — сказал я. — Мавр никогда ничего такого не делал. Все не так, как вы говорите.
И опять секретарь попытался избавить хозяина от моих назойливых приставаний, и опять Инквизитор остановил его и долго-долго смотрел на меня, и опять мне привиделась та едва заметная веселость и показалось, что он слегка прикусил нижнюю губу. Несомненно, ситуация была весьма комичной. Маленький крестьянский оборвыш с горящими от возмущения глазами осмелился поправлять защитника истинной веры. Другой на месте Инквизитора разгневался бы, а он отпустил своего секретаря и спросил меня, что я считаю неправильным.
Не могу вспомнить точные слова своего ответа, только помню, что был он длинным, невразумительным и слезливым. Однако в итоге я повторил все, что говорил о мавре прежде. Что он хороший человек, показывавший фокусы не ради обмана, а ради учения и забавы, что он приукрашал жизнь, что хождение по воде было не насмешкой над Иисусом, не колдовством, а шуткой; он просто хотел нас развеселить…
Несмотря на мою несвязную речь, что-то в моем лепете — моя искренность или сила моего возмущения, — должно быть, тронуло Инквизитора, ибо он не прерывал меня и заговорил лишь тогда, когда я выговорился.
— Где точно вы находились, когда мавр ходил по воде?
Я не понял хода его мыслей, но, надеясь, что это как-то поможет мавру, я описал то место за Обрывом Пастуха на пути к верховью Acequia Nueva и предложил провести его туда, если он желает. Но если я думал, что место действия поможет оправданию, то я ошибался.
— Не нужно, — сказал Инквизитор. — Если возникнет необходимость, я сам смогу найти это место. Кажется, я видел его прежде. Твое описание совпадает с тем, что говорили остальные.
Не сразу до меня дошел скрытый смысл этого утверждения, но когда дошел, мое смятение усилилось.
— Вы знали!
Сначала Инквизитор не понял меня, но когда я повторил обвинение, он все понял, и в его взгляде засветилось уважение.
— Да. Я слышал эту историю раньше.
— Тогда почему я должен был ее рассказать? Почему вы заставили меня сказать, что мавр ходил по воде? Любой из детей мог повторить свои слова.
— А какая разница? — спросил он. — Для мавра ничего не изменилось бы.
— Но для меня изменилось бы все, — сказал я, впервые понимая, что скорблю о себе не меньше, чем о мавре.
После недолгих колебаний Инквизитор принял решение довериться мне:
— Остальные уже высказались. Было необходимо, чтобы и ты это сказал, чтобы именно ты изложил историю о ходьбе по воде.
Именно тогда я заметил, что Инквизитор все время говорит о необходимости. Очевидно, необходимостью он мотивировал то расследование.
— Но вы заставили меня произнести слова, которые, как вы точно знали, повредят ему. Вы заставили меня предать его.
Я пришел в ярость и, если бы не рассчитывал узнать что-то новое или каким-то образом помочь мавру, наверное, набросился бы на Инквизитора. Мои маленькие кулачки не нанесли бы ему никакого вреда, но я никогда не считал слабость веской причиной для трусости и часто ввязывался в сражения, которые никогда бы не принесли мне ни победы, ни выгоды, не так ли, милорды?
— Необходимо, чтобы рассказали все. — Снова необходимость, и снова Инквизитор как будто колебался, как будто с трудом подбирал слова. — Пожалуй, я переведу тебе изречение святого Павла. Он сказал, что, осуждая другого, человек осуждает себя, потому что, осуждая другого, человек уподобляется тому, кого осуждает.
(Можете прочитать это сами, милорды. Послание к римлянам, 2:1.[27])
— Вы судья, — сказал я. — Значит, вы такой же, как мавр.
Инквизитор пристально смотрел на меня. Не враждебно, но раздраженно и заинтересованно одновременно. Вероятно, он уже различил наше духовное родство, осознанное мною лишь с течением времени.
— Возможно. Но в этом деле необходимо, чтобы все дали показания и все стали судьями. Вот почему я обманом втянул тебя в рассказ о ходьбе по воде.
— Но почему? Это несправедливо. Теперь я виноват, если вы…
Тогда я не смог закончить предложение.
— Да, это было несправедливо. А насчет вины… Послушай. Это не твоя вина. Или не только твоя вина. Это была и есть вина общая. Говорили все. Все разделяют ответственность. Вот что важно. Помни это. Было необходимо, чтобы участвовали все.
— И вам безразлична невиновность мавра? — спросил я.
— Его невиновность или виновность не имеет значения! — воскликнул Инквизитор, наконец выведенный из себя моей настойчивостью. Правда, он быстро взял себя в руки. — Кроме того, каждый виновен по-своему, и напоминание о той вине никогда не бывает лишним.
Тогда я его слов не понял, но вспомнил впоследствии и теперь воспринимаю их как свидетельство изощренности Инквизитора. Не думаю, милорды, что он говорил на вашем языке. Он был не из тех, кто объявляет кого-то виновным, а затем принимается доказывать ту вину с помощью пыток. Обладая временем и достаточной жестокостью, любого можно пытками превратить в виновного. Не говорил Инквизитор и о собственной доле вины, хотя, полагаю, он искренне сожалел о лжи, которую распространил, чтобы способствовать единению. Скорее он говорил о повседневной вине, столь необходимой (я тщательно выбираю слова, милорды) роду людскому. Ни один из нас никогда не делает достаточно для облегчения страданий других людей. Мы, живущие в достатке и праздности, учимся закрывать глаза на слезы бедных и больных. Мы подавляем сострадание личными удобствами и прискорбной несправедливостью, не пытаясь устранить причин. Это наш свободный выбор. Чувство вины, угрызения совести, порой мучающие нас, являются краской, отличающей выбор от случайности. Ничто не предопределено, милорды, ничто не предопределено.
