— Что с тобой? Как ты упал? — спросил я.
— Когда темно, не видно кровати, вот я и падаю, — очень серьезно ответил Давид.
Если б не эта странная серьезность, я бы, наверное, рассмеялся. А так просто помог Давиду снова забраться в постель. Максим, его сосед, сказал, что надо «оставить маленький свет», и показал на висевшую прямо над дверью лампочку. Я опять подоткнул Давиду одеяло и погасил люстру, оставив «маленький свет». Снова пожелал детям спокойной ночи и спустился в столовую.
Внизу, в большом вестибюле, висела стенгазета. Я остановился перед ней. Там было много рисунков: дети водят хоровод, бойцы Сопротивления взрывают поезд, расстрел подпольщика. Были, конечно, и заметки, и отдельные фразы, ответы на один вопрос, с подписями:
«Узники — это песни»
(Лилиана, семь лет).
«Узники — это те, кто вернется назад»
(Жанина, семь лет).
Еще было письмо десятилетнего Марселя маме: «Пишу тебе издалека и надеюсь, ты будешь рада прочесть это письмо, когда вернешься. Я никогда не забуду день, когда тебя забрала полиция. Фернанда была в деревне, а мы с Мишелем — у мадам Жанетты. Тетя пошла предупредить тебя, но опоздала — тебя уже увели. Потом я жил в деревне, в Сарте, пас коров и белую козочку, мне там было хорошо, и я все время думал о тебе. Целую тебя и очень хочу поскорее поцеловать не в письме, а по-настоящему».
В углу, в глубине зала, устроились вокруг стола несколько вожатых — видно, присели отдохнуть. Ну да, Мирей же говорила:
— У нас такая традиция. Вечером, когда уложим детей, собираемся здесь. Ужинаем, болтаем, надо же иногда немножко дух перевести!
Мирей не было — она еще укладывала своих подопечных. Денек выдался трудный. Я вышел в парк, прогулялся немного, потом сел на ступеньку крыльца. А скоро почувствовал, что рядом кто-то есть.
— Можно мне тоже тут посидеть?
Это Люба.
Она опустилась на ступеньку рядом со мной. Какое-то время мы сидели молча. И вдруг она заговорила про Мориса, маленького беглеца, которого сегодня поймали.
— Часто он убегает?
— Он не убегает. Просто ищет что-то такое, чего ему не хватает здесь. А когда нагуляется, приходит назад или делает так, чтобы его нашли где-нибудь неподалеку.
— И ты его не ругаешь?
— Нет.
— И не боишься?
— Боюсь. Меня так и трясет каждый раз, когда он пропадает.
Мы опять помолчали. Потом Люба спросила, как прошел первый вечер с детьми. Я рассказал про фотографии, про часы Давида, про то, как он упал, и про маленький свет.
— Ох, надо было вас предупредить!
И Люба рассказала мне об этих ребятах:
— Многих детей я знаю еще по Мажелье. Это детский дом в Крёзе, его открыло ОЗЕ[26]в начале войны. Туда поместили тех, кого после долгих мытарств удалось вырвать из лагерей Гюр и Ривсальт.[27]Главным образом из Гюра. Французские власти согнали туда тысячи беженцев якобы для того, чтобы держать их под надзором. Сначала это были испанские республиканцы, потом евреи. Очень много евреев, которых выгнали из Германии. Большинство прибыли из Бадена и Пфальца, и всех их как иностранцев объявили подозрительными. Подозрительными и опасными, хотя среди них было много стариков и детей, и все они — жертвы нацизма. Условия жизни в лагерях были ужасные, поэтому родители охотно соглашались отдать нам детей, если представлялась такая возможность. В августе сорок второго людей начали увозить из Гюра. И последним из попавших к нам детей родители давали с собой какие-нибудь ценные или памятные вещи, вроде фотографий, которые тебе показывали. Это очень важно, Жозеф. Значит, они почувствовали к тебе доверие. И ты не должен обмануть его. Я видела, как отец Давида давал ему эти часы. Он сел на землю, посадил сына — тот был совсем еще крошка — себе на колени и крепко обнял, как будто хотел его защитить. Не знаю, что он ему говорил, но видела, как он достал из кармана часы, обхватил ручку мальчика и, держа его пальцы в своих, осторожно завел пружину. А потом поднес часы к его уху. Давид улыбнулся… — Люба осеклась, но через минуту продолжила: — Отец вложил часы в кулачок Давида, а цепочку закрепил у него на запястье. С тех пор Давид каждый вечер заводит их, как его научил папа.
История Давида не дает мне покоя, я даже попытался записать все, что рассказала в тот вечер Люба, чтобы уж точно никогда не забыть.
Эта история все время бередит мне душу, потому что каждый вечер, перед тем как я выхожу из спальни, оставив на ночь маленький свет, Давид дает мне послушать, как тикают его часы. Я старательно слушаю и каждый раз восхищаюсь: как хорошо идут!
Запись я сделал от лица Любы. Наверное, я передал ее рассказ другими словами и, может быть, нарушил последовательность событий, но суть, я уверен, не исказил.
«Последний раз Давид видел своих родителей, когда ему было три года. Трудно сказать, помнит ли он их лица. Подарить ему часы было счастливой мыслью. Мерное тиканье, стрелки, движущиеся по циферблату, — словно частичка их самих, которую они передали сыну и которая продолжает жить в нем. Они научили его поддерживать эту жизнь. И Давид каждый вечер неукоснительно пополняет в часах запас жизненных сил — так, как показал отец. А каждое утро первым делом подносит часы к уху. Главное не то, что они показывают точное время, а то, что идут, не останавливаясь. Не знаю, как Давид, который тогда еще не умел считать, запомнил, сколько раз нужно повернуть колесико, чтобы завести их. Он и теперь еще очень мал, но чувствует ответственность, пусть смутно и не очень понимая смысл самого этого слова. У него нет фотокарточки родителей, но ее заменяют часы, которые он так бережно хранит».
Прошло несколько дней, а мне все не удавалось окончательно обработать рассказ Любы, поэтому я сделал что-то вроде конспекта на будущее, записал самые главные слова:
память о прошлом, веха,
непрерывность,
живая надежда,
связь,
продолжение,
прикосновение,
верность,
упорство,
