— У меня нет агента, — сказал он.
— Знаешь, Гэл — твоя большая поклонница.
— Ты хочешь сказать, что у нее остались приятные воспоминания обо мне? Или что ей нравятся мои вещи?
— И то и другое. Ей нравятся твои вещи.
В игре остался один красный шар. Таким образом, на столе было восемь шаров: черный, коричневый, розовый, синий, зеленый, желтый, одинокий красный и, разумеется, белый. И Ричард, и Гвин играли слабо, так что утверждать, что Ричард играл лучше Гвина, значило бы вводить читателя в заблуждение. Однако Ричард всегда выигрывал. Он понимал, что в этом деле, как и в парочке других, есть начало, середина и конец. И сейчас он понял, что настало время эндшпиля. Но именно в эндшпиле Гвину порой удавалось блеснуть: сказывалась его кельтская осмотрительность, его лисья изворотливость. Теперь держи ухо востро.
— Она просила передать, что собирается тебе позвонить.
— Авторы у нее, однако, не очень-то, верно? — произнес Ричард и почувствовал, что заливается краской и почти теряет сознание. Он наклонился над столиком с напитками, лицо его было розовее розового, краснее красного. — Да и что она издает — биографии рок-звезд да поваренные книги?..
— Она хочет перейти на новую ступень. Более литературную. Среди ее клиентов очень немного романистов.
— Да, и все они прославились в какой-нибудь другой области. Знаменитые альпинисты. Комики. Ведущие теленовостей.
Да уж. Ричард читал, что один телеведущий знаменит не только тем, что он телеведущий и романист. Теперь он прославился еще и тем, что как-то ночью его зверски избили в одном дворе на Кенсингтон-Хай-стрит.
— И политики, — добавил Ричард.
— Думаю, это правильный шаг. Гэл ради меня горы свернет. Потому что иметь меня в списке своих клиентов — престижно.
— Потому что ты… — начал было Ричард, но потом остановился. — Разумеется, ты просто не знаешь, что значит престижный. Или значило. Ложный. Вспомни слово престидижитатор, что значит — фокусник, мистификатор.
— Когда ты последний раз видел Гэл? Она была симпатичной девчонкой, но теперь она… она просто… Она просто…
Ричард без капли жалости наблюдал за тем, как мысль Гвина плутает в потемках, безуспешно пытаясь подыскать слова, чтобы выразить то, что Гвин хотел сказать. А он предположительно хотел сказать (Ричард слышал об этом от других и верил этому), что Гэл Апланальп стала беспощадно красивой. Гвин стоял, то пожимая плечами, то хмурясь — он был расстроен тем, что не может выразить словами свою мысль. Он боялся, что может показаться грубым и бестактным по отношению к Гэл или к другим, менее одаренным физически. И так далее.
— Говорят, ей очень повезло с наружностью, — сказал Ричард. — Постой. И ты ведь тоже еще кое-чем знаменит.
— Я? Чем же?
— Ты счастлив в браке. Влюбленный в жену муж.
— А, это…
Гвину удалось-таки загнать черный шар в лузу, но это уже ни на что не влияло, и Ричард отнесся к этому снисходительно — он одержал победу со счетом 3:1. Когда они шли к выходу с узкими футлярами для киев в руках, немного похожие на музыкантов или палачей, они прошли через спортзал, в котором, кстати, шесть лет назад Стив Кузенс давал уроки каратэ юношам из спортклуба Уэст-Тен. Но работал он здесь недолго, потому что все родители наперебой стали жаловаться и потому что Стив так и не научился уснащать свою речь всей этой философской дребеденью о самоограничении, самоконтроле и пустой руке.
— Тебе никогда не приходилось встречать девушку по имени Белладонна?
— Кажется, нет, — ответил Гвин. — Иначе я бы запомнил. Такое имя.
— Мало ли. Люди только и делают, что меняют имена. В наше время.
Они расстались на Лэдброук-Гроув под мостом, по которому проходили поезда метро. Этот кусочек Лондона, принадлежавший бродягам и забулдыгам, был просто образцовым антигородом. Здесь не только тротуары, но и проезжая часть были залиты пивом (в различных его проявлениях), которое чмокало у вас под ногами, когда вы старались поскорее миновать это место. Сидящие на земле люди с обращенными к небу разбитыми физиономиями… Вид их навел Ричарда на мысль о подземной столице Преисподней — Пандемониуме — и о мятежных ангелах, низвергаемых, точно молнии, с хрустальных стен небесной цитадели и падавших один за другим в карающее пламя, в бездонный мир тьмы. А потом был призывавший их к неповиновению Совет. Больше всего Ричарду нравился Молох: «Мой приговор — открытая война». Но Ричард чувствовал, что ближе к цели был Вельзевул: интриги, месть исподтишка, соблазны и искушения, подрывающие устои Эдема.
Мой приговор — открытая война… Это слово «приговор» ему ужасно нравилось. Когда ненавидит писатель, все сводится к чему-то очень простому. Его слово против моего.
Это все кризис. Вся эта чехарда — это все кризис среднего возраста.
Каждому отцу знаком омерзительный садик и детская площадка, где он бывает утром по воскресеньям (матери там бывают по пятницам вечером и по четвергам днем — и в другое время): горки, качели, нехитрые лесенки — пиктограмма бессмыслицы. Отцы примостились на краешках скамеек, или прогуливаются, или наклоняются и зорко смотрят — таковы их обязанности. Устало раскланиваясь при встрече, они прислушиваются к непроницаемой стене звуков детской возни: к воплям, визгу, хлопкам.
Я был там однажды туманным утром. Туман жалел, что оказался замешан в эту историю, он чувствовал себя несчастным и жалким. Как и отцам, ему некуда было больше податься. Древний и глупый, хотя теперь ему на помощь пришли новые химические добавки, туман маялся и слонялся без дела, надеясь, что никому не мешает.
Здесь я столкнулся с оборотной стороной одного общего правила: взрослые на площадку допускались только в сопровождении ребенка. Таким образом, площадка была защищена от маньяков и убийц. Ты не убийца. Твой ребенок является гарантом того, что ты не убийца.
Ко мне подошел один маленький мальчик — не мой сын — и стал делать мне знаки. Он сложил указательные пальцы в виде буквы «Т». Глухонемой мальчонка, подумал я и почувствовал, как на моем лице появляется выражение терпимости. Мой взгляд так старательно изображал терпимость, что она уже не выглядела как терпимость: просто широко открытые глаза. «Т». Может быть, глухонемой мальчик хочет сказать: «Ты»? Погодите. Вот он снова принялся что-то изображать пальцами. Может, «О» значит «ничего»? От напряжения я весь подался вперед и сосредоточенно нахмурился, внезапно почувствовав близость откровения, как будто этот мальчик мог сказать мне что-то, что мне действительно нужно было знать.
Ведь я знаю так мало. Ведь я так нуждаюсь в информации, откуда бы она ни была почерпнута.
— Том, — сказал мальчик. — Меня зовут Том.
Тогда я сложил свои скрюченные, вдруг ставшие чужими пальцы в «М» и «Э» и подумал: как я мог, как смел изображать из себя всеведущего мудреца, когда я ничегошеньки не знаю? Если я даже не смог прочесть имя ребенка в этом чувствующем себя неловко тумане?
